Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Ричард Докинз

попечительского совета одного из лондонских колледжей и стремился убедить одного богача из Америки сделать колледжу щедрое пожертвование. Потенциальный благотворитель читал мои книги и выразил желание со мной встретиться. Ричард написал мне с вопросом, не пообедаю ли я с ними обоими в ресторане в Оксфорде. Я согласился – главным образом потому, что хотел встретиться с Ричардом Лики. Оба они оказались, каждый по-своему, колоссальными личностями. Угощал нас всесторонне образованный, красноречивый человек с железной волей, который немало усилий приложил к тому, чтобы соответствовать своему излюбленному прозвищу “Король-философ”. Когда мы заказали еду, он, ничего не подозревая, протянул Ричарду винную карту и предложил выбрать вино. Пробежала ли по губам Ричарда заговорщическая улыбка, когда он прочел карту, перекинулся парой слов с сомелье и отдал ее обратно? Не видел, может быть и нет. Обед прошел за оживленной беседой, вино было великолепно. И неудивительно – о чем и речь. Но я ни о чем не догадывался, пока официант не протянул Королю-философу счет. Лицо того побелело, челюсть отвисла, но он заплатил, не сказав ни слова. Я не понимал, в чем дело, но потом Ричард со смехом рассказал мне. Он шепнул сомелье просьбу принести бутылку, которая стоила больше двухсот фунтов. Пожалуй, не лучший способ понравиться человеку, от которого вы надеетесь получить крупное благотворительное пожертвование. Кажется, точное слово – “хуцпа”, и, как я стал понимать позже, в этом был весь Ричард. Вполне возможно даже, что ему это сошло с рук.

В следующий раз мы снова встретились за обедом: на этот раз – на праздновании запуска книжной серии “Мастера науки”, задумки Джона Брокмана и Энтони Читэма (см. стр. 180), в которой у нас обоих выходили тонкие книжки: моя “Река, выходящая из Эдема” и его прекрасная “Происхождение человечества”. Лалла оказалась с ним рядом за столом, и они так хорошо поладили, что он пригласил ее (и меня заодно) провести Рождество с его семьей в Кении, в их доме на берегу Индийского океана. Мы поехали, и та встреча снова напомнила нам о свойственной ему неукротимости и черном юморе. Вот что я написал о нем в “Санди тайме” после того рождественского визита (и позже перепечатал в книге “Капеллан дьявола”, в главе “В нас есть вся Африка с ее чудесами… ”):

Ричард Лики – крепкий, героических пропорций, “большой человек во всех смыслах этого слова”. Как и других больших людей, его многие любят, некоторые боятся, а его самого не слишком заботят чьи-либо суждения. Он потерял обе ноги при падении самолета в 1993 году, когда он едва не погиб, в конце его многолетнего, в высшей степени успешного крестового похода против браконьеров. На посту директора Кенийской службы дикой природы он преобразовал деморализованный контингент егерей в отменную армию с современным оружием не хуже, чем у браконьеров, и, что еще важнее, сплоченную командным духом и готовностью бороться. В 1989 году он убедил президента Мои зажечь большой костер из двух с лишним тысяч конфискованных бивней – блестящий ход в его бесподобном стиле, повлиявший на общество и сильно способствовавший пресечению торговли слоновой костью и спасению слонов. Но его международный престиж, помогавший добывать средства для его ведомства, вызывал зависть других чиновников, которые сами хотели наложить на них руки. Особенно непростительно было то, что он открыто продемонстрировал, что в Кении можно руководить большим ведомством эффективно и без коррупции. Лики должен был уйти, и он ушел. По странному совпадению у его самолета отказал двигатель, и теперь он ходит на двух искусственных ногах (иногда надевая другую пару, сделанную специально для плавания с ластами). Он снова гоняет на своей парусной лодке с женой и дочерьми в качестве команды, без проволочек восстановил свои летные права, и его дух ничем не сломить[119].

Стоило ли заключить “по странному совпадению” в кавычки? Видимо, мы никогда не узнаем, но, кажется, странно, что двигатель, едва не приведший к гибели Ричарда, отказал вскоре после взлета в первый же вылет после техосмотра.

Ричард рассказывал прелестную, хоть и жутковатую, историю о своих ногах. После ампутации в Кембридже он хотел похоронить их в своей любимой Кении. Ему нужно было получить разрешение на перевозку, и бюрократы настаивали, что это возможно только по предъявлении свидетельства о смерти. Он небезосновательно возразил, что не мертв, и в конце концов дандриджи признали, что он прав, и согласились. Однако они потребовали, чтобы он перевозил ноги в ручной клади: в багаж их сдать было нельзя. Ричард уморительно описывал удивленный взгляд служащего, который до того сидел и скучал, глядя на сумки, проезжающие сквозь рентгеновскую машину: когда поехала сумка с ногами, тот кинулся созывать коллег подойти и посмотреть.

Ричард идеально подходил на роль лектора имени Симони, и он выступил блестяще. Как обычно, это была импровизация без подготовительных заметок. Выступлению добавило блеска, в хитченсовском духе, еще и то, что он приехал читать лекцию прямо с еще одного большого обеда – в том же ресторане, где мы сидели с Королем-философом (и наверняка с вином не хуже) – с еще одним потенциальным благотворителем, на этот раз из Голландии.

С Кэролин Порко мы познакомились в 1998 году в Лос-Анджелесе: фонд Альфреда Слоуна пригласил нас обоих на встречу ученых и кинематографистов, где требовалось попытаться убедить Голливуд изображать науку более доброжелательно. Нам напомнили, что выдуманные ученые – от доктора Франкенштейна до доктора Стрейнджлава – обычно выглядели бессердечными чудаками, Грэдграйндами[120], психопатами или того хуже. В фильме 1943 года Мария Кюри никак не реагирует на смерть своего мужа, хотя на самом деле, по словам одного из участников съезда, “мы знаем из письма, что, когда внесли тело ее мужа, она бросилась к нему, целовала его и рыдала”. Один из режиссеров на той голливудской конференции вызывал настоящую ярость: он возражал против всего подряд и словно стремился любой ценой сорвать всю встречу. К сожалению, он обладал властью и влиянием: его имя было хорошо известно в телевизионном мире. У Джима Уотсона лопнуло терпение, и он в неподражаемой уотсоновской манере прошипел: “Вы это вообще всерьез? А то звучит так, будто вы сбежали с кафедры английской литературы в Йеле”. Не меньшее впечатление на меня произвело небрежное презрение, с которым реагировала на него одаренная, красноречивая, смелая и красивая Кэролин Порко, астроном, которая сидела рядом с ним за дискуссионным столом. В какой-то момент она что-то шепнула ему на ухо, и он взревел на всю аудиторию: “Так, теперь она обзывает