Ослепительный нож - Вадим Полуян

- Не можно!

- Как это так «не можно»? - вскинула гневный лик боярышня. - Сам то и дело отскакиваешь по нужде. Ужель не ясно, осиновая башка? Мне - туда!

Лях или венгр - враг его поймёт! - схватил старика коня за узду:

- Не можно!

Днём она отказалась от пищи. Повечер - тоже. Облегчение принесла ночёвка в избе, где удалось сбегать на крытый двор, пока охраныши дрыхли.

Назавтра - прежнее издевательство. Однако голодовка боярышни обеспокоила Будикида. Он покинул обоз, с которым двигалась пленница, а вернулся с Иваном Котовым. Болярец был в кунтуше, длинном польском кафтане.

- Сряда на тебе панская, - заметила Всеволожа.

- Почему не ешь? - спросил Котов.

- Много ли съешь, коли по нужде не пустят? - резко сказала пленница.

- У, ироды! - погрозил охранышам кулаком боярин и, взяв в повод боярышнина коня, направился к лесу. У опушки строго-настрого приказал: - Не сбеги, Евфимия Ивановна!

- Шемяке слово дала, - сообщила она.

- Дело не в слове, - отмахнулся боярин. - Твой побег сейчас ни к чему. Потерпи седмицу.

Выйдя из леса, Всеволожа спросила:

- Ради чего терпеть? Котов не ответил.

В дальнейшем он дважды, а то и трижды на день подъезжал к ней и отпускал в лес.

- Где моя девица Раина, не знаешь ли? - спросила она однажды, не надеясь на осведомлённость болярца, скорее стремясь разделить своё беспокойство с единственным человеком, кто обходится с ней здесь по-людски.

Каково же было её удивление, когда Котов пообещал:

- Скоро свою девку увидишь.

В дальнейшие объяснения он не вступил, молчал, как оглохший.

У повёртки на Углич к боярышне подскакал Шемяка.

- Ну, Фишка, прощай! Коль доведётся свидеться, будешь уже не от мира сего. Все, кто под куколем, - непогребённые мертвецы. Так что не поминай лихом! Вон, кареть ждёт, - указал он в просеку.

Там стоял запряжённый парой рыдван, по совести говоря, отслуживший век. Малаш Франик и Буйвид с Будикидом направили к нему коней, чтоб дальше охранять подопечную. Она последовала за ними, ни слова не сказав князю. Чарторыйский было приблизился, намереваясь по-кавалерски проститься, однако Шемяка перехватил его, не допустил, внушительно уговаривая. Евфимия, сдав коня, открыла дверцу карети. Там сидел Котов.

- Ох, боярин Иван! - обрадовалась она. - Рядом с тобой отлегло от сердца.

- Что ж, посидим рядком, - осклабился тот. - Чем в панской сряде я хуже Чарторыйского?

- Оставь вздоры! - нахмурилась Всеволожа. - Скажи лучше, где Раина?

- С надёжным провожатым, с тугой калитой на добром коне там, где надо, - осведомлённо успокоил боярин.

Какое-то время ехали молча. Евфимия отходила от долгого беспокойства о судьбе своей сенной девушки, наслаждаясь хотя бы временным обществом тайного доброжелателя, искала слова осторожно выведать, ради чего он велел потерпеть седмицу, почему обещал скорую встречу с Раиной. Сам же боярин Иван посматривал на неё нерешительно, будто вертелось нечто на языке, да остерегался высказать. Наконец вымолвил:

- Не желаешь ли знать подробности погребения жениха своего?

Боярышня дрогнула, онемела на миг и тут же затормошила Котова:

- Расскажи, пожалуй! Поведай все…

Боярин прикрыл тяжкой дланью дрожащую руку девушки:

- Выслушай, ибо любовь твоя была искренней… Ты любила святого!

- Святого, - повторила она. И тут же подняла на рассказчика изумлённые очи: - Святого?

- С этим именем его погребли, - сказал Котов. - Тебя князь Константин увёз - Царствие ему Небесное! - его же, твоего жениха, по отпевании положили в колоду и осмолили, дабы отвезти на Москву, в собор Архангела Михаила, где покоятся лица его достоинства. Везли на носилках, дважды сронили. Когда ж по прибытии рассекли колоду, мнили обрести кости. Ведь двадцать три дни прошло. А тело и чрез сие время оказалось живым, без знаков тления, без синеты…

- Господи! - воскликнула Всеволожа, закрывая лицо руками.

Боярин гладил её склонённую голову. Потом, чтобы успокоить и отвлечь, спросил:

- Как мыслишь, сызнова падёт Москва? Боярышня не ответила.

- Как пред Юрием Дмитричем, пред сыном его падёт? - выводил Котов свою собеседницу из безмолвия.

- Перед Улу-Махметом не пала, перед Шемякою - и подавно, - откликнулась Всеволожа.

- Улу-Махмет - сила! - поднял перст боярин. Евфимия исподволь увлеклась беседой:

- Бывший царь хитростью одержал под Белёвом верх. Ему ль было осаждать Москву?

- Э! - возразил Котов. - Бывший царь Ордынский ныне Казанский царь! Из Белёва через мордву всунулся в Булгарию. Есть там древний Саинов Юрт. Мы опустошили когда-то. Сорок лет простоял в развалинах. В нескольких хижинах укрывалось несколько бедняков. Махмет близ руин воздвиг крепость новую, наименовал Казанью, дал убежище булгарам, черемисам, моголам. Споро наполнил Казань людьми. Беженцы Золотой Орды, Астрахани, Азова, Тавриды приняли его царём. Новое царство Казанское приводит теперь нас в трепет.

- Ошибся Василиус, напав на Белев. Ошибся Шемяка, не дав беглому царю мира, - расстроилась Всеволожа. - Оказались мы промеж двух царей…

Котов не отвечал. Словно бы убаюкал его качающийся рыдван. Евфимия постепенно вновь погрузилась в горькие думы о «святом» своём женихе, о собственной неурядливой участи… Ужли иночество - единственный удел сироты? Ужли провидел это отшельник Макарий, назвав её «невестой Христовой»?..

Очнулась, а Котов весь в напряжении, будто чего-то ждёт.

- Что с тобой, боярин Иван?

- Ничего со мной…

- Как тебе поживается на Москве в моём доме кремлёвском? - спросила Евфимия, дабы в свой черёд его отвлечь, завязать беседу.

- Ничего поживается, - ответствовал он. - Батюшку твоего вспоминаю.

- Кто меня сдаст в обитель? Ты или Софья Шемякина? - пытала боярышня.

- Никто тебя не сдаст, - странно объявил Котов.

- Что за топот, за крик? - внезапно всполохнулась Евфимия. - Нас окружили шиши? Почему стоим? Почему девий визг?

- Ввва-а-а! - визжала вокруг дюжина женских горл. Полон ли гнали? Скорее полонянницы расправлялись с пленителями.

Зазвенели мечи, как в точильне. Кони захрапели, заржали, будто тоже дрались… Всеволожа прильнула к оконцу и отшатнулась.

- Лесные разбойники, - героически усмехнулся Котов.

- Лесные разбойницы! - поправила его спутница, видя развевающиеся волосы всадниц, орудующих мечами и палицами.

- О-о! - прозвучал рядом нежный девичий стон.

Евфимия попыталась выскочить, Котов удержал.

И тут громыхнуло… Она вспомнила почти позабытый гром Бонединой то ли «печали», то ли «пышчали».

К дверце карети привалилось тяжкое тело, не давая Евфимии выйти. Наконец тело оттащили, и она выбралась.

Среди просеки распростёрся убитый Буйвид. Над ним стояла пани Бонедя с дымящимся стволом. Её окружали лесные девы. Раина повисла на шее Евфимии:

- Успели!.. Успели!..

В тот же миг Всеволожа увидела у обочины на траве мирно лежащую на спине Фотинью. Мирно, если бы не распускающийся алый цветок на её плече. Когда Евфимия склонилась над ней, услышала знакомое:

- Ба-арышня!

- Поточка! - глухо выкрикнул Котов, бросаясь к дочери.

В очах Фотиньи возник испуг.

- Батюшка, не выказывайся…

- Это кто? - подошла Янина, изучающе рассматривая болярца. - Он её отец? - глянула на Фотинью.

Котов, отступив, подошёл к карети.

- Ранена? - спросил он.

- До плеча задета. Немножко, - объявила Бонедя.

- Что с охраной? - спросил боярин.

- Перебита, - был краткий ответ.

- Меня свяжите покрепче. Уложите здесь, на дороге, - распорядился он. - Скоро сюда подъедут. - А Всеволоже сказал: - Прости, Евфимия Ивановна! Доброго тебе пути!

- Ей - моего коня! - велела Бонедя и прижалась губами к исхудавшей щеке боярышни. - О, Матка Воска, как ты суха!

Когда девичий отряд отъехал от места кровавой сечи, Янина нагнала могучую Агафоклию, держащую на Руках Фотинью, и сказала раненой:

- Не ждала… Не думала… Стало быть, он - твой отец!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

На пятое лето пребывания Евфимии в Нивнах между нею и Акилиной Гавриловной впервые пробежала лёгкая тень. Давно не бывала боярышня в лесу у сестёр-отшельниц, своих спасительниц. Устала видеть Фотинью, казнимую подозрительностью подруг. Узнав, что Котов её отец, Янина поделилась с девами горьким открытием: он есть убийца Юрия Дмитрича, ибо его, ни кого иного, лицезрела провидица в заговорённой воде, ища волхвованием виновника гибели старого князя. Фотинья возмущённо отрицала причастность отца к злодейству, однако знатной кудеснице было более веры, нежели дочери. И вот обвинение гнетёт душу: отец убил и живёт спокойно, Мамоны же в подозрении. «Ба-арышня, заступись, отгони навет!» - обращалась несчастная к единственной, кто ей сочувствовал, к Всеволоже. Доводы, рассуждения, заверения Евфимии выслушивались без споров и… не имели действия. Самоё амму Гневу, как лицо не стороннее и весьма ранимое, оберегали от этой распри.