Ослепительный нож - Вадим Полуян

- Любодей в моём доме? - удивлённо прозвучал голос Константина Дмитрича.

- Я… не… не есть любодей, - обернулся гость к хозяину в ночной рубашке до пят.

- Любодеяние в сердце любосластивца первее всего возгорается! - вскинул князь указательный перст.

В сенях воцарилась напряжённая тишина. Её нарушил хозяин:

- Ты оскорбил мой дом!.. Дорож, Спитко, Анфал, Кюр! - позвал он.

- Будикид, Буйвид! - крикнул Чарторыйский.

С разных сторон вошли в сени литовцы при оружии и безоружные люди князя. Однако же вид последних был очень внушителен.

- Теперь нас с тобою рассудит поле и Божий суд! - возвысил голос Константин Дмитрич.

- Рыцарский поединок? Ха-ха! - разразился смехом гость-оскорбитель. - У вас нет рыцарства…

- Когда ты под стол пешком ходил, - сказал князь, - сын великокняжеского пестуна Осей на моих глазах был смертельно уязвлён на игрушке оружием. Так что рыцарские игры у нас в заводе. И рыцари есть не хуже франкских или немецких, лишь именуются по-иному. Твёрдые ратователи за правое дело, самоотверженные заступники всегда были. Так что готовься к завтрашнему суду!

Литвин круто повернулся и пошёл из сеней вместе с Буйвидом и Будикидом. Князь приказал:

- Раина, прими боярышню! Кюр, Спитко, идемте со мной!

9

-  Бежим! И не мешкая…

- Бегство равно предательству: князинька в беде!

Девы сидели на одре, тесно прижавшись друг к другу. В оконницу заглянул рассвет. Дождались его появления, не сомкнув очей.

Раина подошла к окну, впустила утреннюю свежесть.

- Было мне «привидение»: всем грозит беда! Надобно изменить судьбу.

- От судьбы не сбежишь, - откликнулась Всеволожа.

В дверь стукнули.

- Дозволь взойти, детушка?

Застав Евфимию бодрствующей, князь всплеснул руками:

- Разве ж так можно?

Всеволожа бросилась к старику с уговорами:

- Откажись от смертельной игрушки из-за меня. Помысли про свои лёта!

- Кюр Сазонов уже воротился, - объявил князь. - Ратоваться будем мечами на дальней поляне моего огорода.

- Безумство! - возмутилась Евфимия. - Вспомни, покойный митрополит Фотий за вызов на поле лишал причастия. Убийц отлучал от церкви на восемнадцать лет. Убитых запрещал отпевать. Язычники искушали спорящих огнём и водой. Искушать оружием - не худший ли грех?

- Защита чести - не грех, - молвил старый князь.

Евфимия увидела мысленно надпись на мече Дмитрия Красного: «Никому не отдам чести своей». И не нашла возражений.

С первыми солнечными лучами поединщики встретились на огороде, углубились в яблоневые дебри. Боярышне было запрещено созерцать «суд Божий». Однако урядливая Раина провела её стороной. Обе спрятались в смородиновых кустах.

Поляна была просторная, в окружении плодовых Деревьев. На княжеской стороне стояли Спитко и Кюр. На стороне Чарторыйского - Будикид с Буйвидом. Скинув верхнее платье, бойцы остались в сорочках. На князе - шёлковая, до колен, с пристёгнутым стоячим воротником из бархата. На литвине - полотняная, расшитая по воротнику и рукавам золотом.

- Одумайся, друже, - пробасил Чарторыйский. - Готов покутовать пред тобою.

- Покаяния твоего мне мало, - ответил князь. - Бесчестье смывается токмо кровью.

- Маешь быть караный за твою гордость, - пробурчал литвин.

- Кара ждёт тебя! - возразил Константин Дмитрич.

Буйвид и Кюр подали мечи поединщикам.

Евфимия не могла унять дрожь во всём теле, однако же ободряла тишайшим шёпотом пасмурную Лесную сестру:

- Поранят друг друга и разойдутся. Они ж друзья! Первым сделал выпад литвин. Князь отбил удар.

Чарторыйский вновь занёс меч… И не успел опустить. Константин Дмитрич поднял свой, но как-то медленно, словно сонный… И вдруг зашатался и упал навзничь.

Всеволожа, забыв о своей таимности, бросилась к неподвижному, без меча сражённому старику. Оскорбитель оттолкнул её, стал на колена, припал ухом к груди недавнего супротивника… Тяжело поднялся и объявил:

- Князь мёртв!

Буйвид с Будикидом напали на Спитка с Кюром. Те выхватили ножи…

- Стойте! - властно прозвучало со стороны. Всеволожа внутренне сжалась, узнав ненавистный голос.

- Внесите дядюшку в дом, - приказал Шемяка. - Боярышню заприте в её одрине. А мы с тобой, побратим, пойдём, пособоруем без свидетелей…

Крепкая мужская рука повлекла Евфимию к дому. Вскинув слёзно затуманенный взор, Всеволожа узнала трёххвостую бородку буквой «мыслете» ближнего болярца Шемякина, столь памятного ей родителя Фотиньи, Ивана Котова.

- Доверься, Евфимия Ивановна, ведь я тебя единожды спас!

Более он не произнёс ничего. Запер её в одрине. Не успокоить ли хотел тёплым словом, чтоб не противилась?

Раину к ней не впускали. Где же Раина? Боярышня смутно вспоминала: ещё до того, как услышала Шемяку, не чувствовала лесную деву рядом с собой. Была и исчезла!

Поесть принесла Агафья. Одежда на ней плачная.

- Пусти попрощаться с князинькой, - попросила боярышня.

- За дверью охраныш, - шепнула стряпуха. - Шемяка хапнул осиротевший терем под свою руку. - А вслух примолвила: - Ещё во Вседобричи слышала плач, стон, вздохи домового - к смерти хозяина!

Назавтра до Евфимии тоже донеслись и плач, и рыдания, и многий вопль. На сей раз не домового, а наёмных плачей.

Судя по времени, уже после похорон в соседней ложне за тесовой перегородкой от души плачевопльствовал кто-то из челяди:

- Али мы тебя не любили? Али чем прогневили?.. Повечер пришла прибрать за боярышней жалевая Агафья.

- Плачешь? - спросила Евфимия.

- Кажись, и не плачу, а слеза бежит…

- Погребли князиньку?

- Погребли под дубом. Прозвание древу дали: «дуб плачен».

- Много пришло наймиток?

- Была бы кутья, а плакуши будут.

- Погребением управлял Шемяка?

- Яко ночной вран на нырище… Ты-то как? - посочувствовала Агафья.

- Плакать не смею, тужить не велят, - понурилась Всеволожа.

- Райку-то твою ищут. Сгинула! - перешла на шёпот стряпуха.

День миновал, другой… Евфимия сумерничала у открытого окна, гадая, что с нею на сей раз сотворит Шемяка. С огорода тянуло свежестью от близкого Волхова. При резких порывах ветра снизу доносился дробный стук спелых яблок…

А вот и на подоконнике стукнуло. Затворница подняла отлетевший на половицу камешек. Как он мог в этакую высь залететь? Она высунулась из окна и узрела в яблоневой густоте белый лепест. Это подавала знаки Раина, сорвав с головы льняной плат, помнится, с синей каймой. Потом показала Евфимии тёмный шар и тут же сложила руки, как для ловли мяча. Боярышня шире растворила оконницу, ниже свесилась, выставила ладони. Тогда лесная сестра кинула вверх клубок… Он был пойман. «Фишка ловит любую свечу!» - крикивал на детском лугу Шемяка, заядлый игрок в лапту. Вот и теперь ловуша не подкачала. В её руках пеньковое вервие, крепкое, свитое из нескольких прядей нити.

Она поняла знак Раины, ждущей в яблоневом укрытии. Закрепила верёвку мёртвым узлом на выступе подоконника. Примерчиво посмотрела вниз: с третьего прясла деревья выглядели кустами! Из плетёного короба, где помещалось её имущество, извлекла перстянки. Спустила ноги из окна, перевернулась к подоконнику лицом. Удачно прошла телом в оконницу. И, всей силой сжимая вервие, стала осторожно спускаться…

Чем ниже, тем качность больше, будто висишь, как зыбка… Качунья для вящей смелости поглумливалась над собой: не заболеть бы качеей, когда и рвёт, и голова кружится! Спускалась всё ниже, ниже… Вервие и надёжно, да жжёт ладони. Уже и перстянки, порванные, не помогали. Однако ещё чуть-чуть, и она окажется в добрых руках Раины… «Слизко, неловко, в серёдке верёвка», - вспомнила Всеволожа детскую загадку про сальную свечу. Загадка сия весьма сейчас подходила к ней.

И вдруг… беглянка не спускается, а вздымается. Теремные брёвна перед глазами замелькали в обратном направлении. Глянула вверх… В окне высунулся по грудь Чарторыйский, простоволосый, в белой сорочке. Втаскивает верёвку страшными лапищами убийцы, втягивает в одрину. Евфимия, похолодев, пуще заперебирала руками. На какое-то время зависла. И всё же медленно стала приближаться к окну. Ещё сделала усилие, забыла об осторожности… Тщетно! То зависнет, то идёт вверх. Горькая мысль мелькнула: сколько ни виться вервию, конец будет всё равно… И вот он, конец!

- Быть тёлочке на верёвочке! - раздался над ней приговор Чарторыйского. - Не трафит меня любить, прыгай до земли… Але держись, верну тебя до себя…

До земли было не рукой подать. Она висела на уровне середины второго прясла. Стоило разжать кровоточащие пальцы и - смерть! Не лучшее ли избавление от житейских мук? Стыд: воли нет к смерти!..