Пуговицы - Ида Мартин

– Не поверила.

– Ладно. Если не поздно вернусь, постараюсь зайти.

На литературе мы писали пробное итоговое сочинение. После эвакуации самое то: ни одной внятной мысли, оттаивающие колени и пальцы на ногах горят, хочется пить и спать. Да еще и тема дурацкая: «Может ли зло помочь человеку понять себя?» Меньше всего я была склонна рассуждать о подобном. Ну да, хорошо – Раскольников. Но он же готовился к убийству, он даже осознанно и вполне рационально это делал. Чего стоило его раскаяние? И почему вдруг жалость к себе стала считаться раскаянием? Соседнее место пустовало. То, что Томаш забил на итоговое сочинение, тревожило не на шутку. Сколько бы Яга ни твердила о муках совести, в моем представлении Раскольников был из того же сорта людей, что и колумбайнеры. Тихий, замкнутый недочеловечек с толпой тараканов и непомерным, неоправданным эго. Понять себя, причинив зло заведомо слабым и беспомощным людям? За сотни лет ничего не изменилось. Я была уверена, что раскаяние – это не о том, какая ты жалкая личность и чего достоин. Раскаяние – это понимание того, какую дикость ты совершил. Осознание сопричастности злу и того, что исправить ничего не возможно. Но Яга говорила, писать в сочинении нужно то, что нужно, а не отсебятину. «Думаешь, кого-то волнует, как ты считаешь? Да ни один проверяющий не зачтет твою ахинею, а просто снизит баллы за нераскрытую тему. Формулировка «Как вы считаете?» в сочинении предполагает один-единственный и правильный ответ – тот, который вы разбирали на уроке».

– Ну чего? – Бэзил пихнул в плечо Фила, как только сдали листочки и вышли в коридор. – Тебе помогло зло понять себя?

– Я себя с рождения знаю, – отозвался тот. – Но, если честно, если бы не вот эта их тема, я бы никогда не додумался, что, убив кого-то, можно испытать себя. А ты?

– А у меня другой вариант. Жаль, твоего Рыцаря не было. – Бэзил подмигнул мне. – Уж он-то бы все со знанием дела расписал.

– У него тоже другой вариант, – сказала я, потом вдруг вспомнила: – Слушай, а правда в тот вечер, когда была репетиция, он просил тебя проводить меня до дома?

– Ну просил. И чего?

– А Надя действительно взяла из машины банку с кислотой?

Бэзил с Филом недобро переглянулись, и я сразу пожалела, что заговорила об этом.

– Ты первый начал, – сказала я. – И вообще, заметь, я не стала допытываться, что там у вас произошло возле машины. Хотя мне все еще интересно и важно это знать.

– По тебе психушка плачет, Иванова, – оборвал меня Фил. – Мы идем курить.

Он подхватил Бэзила под локоть, и они быстрым шагом заторопились к лестнице. Может, зря я так несерьезно относилась к Филу? Может, они и не делали ничего плохого и не трогали Надю, но они могли что-то видеть. В тот вечер, когда Бэзил проводил меня, он пошел обратно, чтобы встретиться с Филом. Я это слышала, потому что они созванивались. А вдруг они видели, что случилось, и знают, что Надя не умерла? Вдруг она их так запугала, что теперь они боятся об этом говорить?

В больнице у Лизы царили шум и суета, совсем не так, как у Кощея. Здесь было много молодых пациентов, и у всех толпы посетителей. Они стояли на улице, сидели группками в холлах и палатах. Сестры и врачи носились по коридорам. Лиза, слегка прихрамывая, вышла ко мне сама. В хорошеньком розовом велюровом халате на молнии с капюшоном. Она заметно похудела, но выглядела прекрасно. Мы обнялись и поцеловались.

– Я думала, ты будешь вся в бинтах, прикованная к кровати, а ты даже в больнице красотка, – засмеялась я.

– Бинты уже сняли.

Мы вышли на лестницу. Там никого не было.

– Можешь стоять? – забеспокоилась я.

– Мне полезно, чтобы кровообращение восстанавливалось.

– Когда тебя выписывают?

– Скоро. Надоело здесь ужас. – Лиза умиленно посмотрела мне в глаза. – Рада, что тебя мама простила.

– Нужно было к ней раньше сходить, но я тормоз.

– Конечно. Ты же отвыкла с родителями жить, а с ними только это и работает.

– Привезла тебе тут всякого – потом посмотришь. – Я отдала ей пакет, набитый помадами, лаками, пробниками кремов и духов, которые я выпросила специально для нее у одной нашей общей знакомой, работающей в ТЦ в «Л’Этуале», – тестеры, многие из них уже начатые, но для нас с Лизой это не имело значения.

– Спасибо! – заглянув в пакет, по-детски обрадовалась она. – А я уже думала, что ты про меня забыла.

– Нет, конечно. Как я могу? Ты на меня не обижаешься?

– За что?

– Ну, вот за то, что с тобой произошло, ведь это же случилось из-за меня.

– С чего ты взяла? – Лиза округлила глаза.

– Ты была в моей одежде, и я почти уверена, что столкнуть собирались меня.

– Ошибаешься. – Лиза потупилась. – Ты тут ни при чем.

– Эй, посмотри на меня. – Ухватив ее за подбородок, я заглянула в карие глазищи. – Ты знаешь, кто это сделал?

Она утвердительно взмахнула ресницами:

– Только про это никому нельзя говорить.

– Но мне-то можно?

– Я сама в этом виновата. Не знаю, о чем я думала.

– Так что?

– Когда я вышла от тебя, у подъезда поджидал Липа. Он потащился за мной и стал уговаривать никуда не ездить и не встречаться с Лешей. Всякую чушь нес, ну, я и разозлилась. Наговорила ему кучу гадостей, в общем, когда проходили мимо той ямы, я взяла и послала его, как ты и советовала. Тогда-то он и толкнул меня. А потом я уже помню только больницу.

– Вот это поворот! – ахнула я. – Поэтому он пытался повеситься? Ты же знаешь, да?

Лиза кивнула:

– Он мне прощальное письмо прислал. Очень грустное. И мне его почему-то стало жальче, чем себя. Или просто здесь обстановка такая. Я тогда еще не знала, что он не умер.

– Почему же ты мне не написала? Я бы сходила, выяснила все.

Лиза задумчиво пожала плечами:

– Бывают вещи, о которых, пока не подумаешь хорошенько, говорить не хочется. Я ведь винила в этом себя.

– Ну ты даешь. Он тебя толкнул, и ты еще виновата?

– Я тебе объясняю, что это сложно. Я ведь провоцировала его. Издевалась. Не только в тот день, всегда. А он меня любил по-настоящему. А Фил… Фил даже не написал.

В защиту Фила сказать мне было нечего.

– Зато Леша твой все время о тебе спрашивает.

– Он не мой. Я не хочу больше о нем вспоминать. Теперь ничего хорошего из этого не выйдет.

Лиза всхлипнула, я обняла ее, и мы немного постояли, пока она успокаивалась.

– А маме ты