Хозяйка чужого дома - Татьяна Тронина

Ледяной ветерок холодил непокрытую голову Терещенко, корзина с цветами оттягивала руку. «Кажется, я заблудился, – вдруг обнаружил он. – Надо было сворачивать направо. Ну да, точно! Помнится, в прошлом году, когда мы хоронили здесь Беликова, главного бухгалтера, то свернули налево – но тогда мы заехали с другого входа, с противоположного».

Федор Максимович энергично перекинул корзину в другую руку и быстрым шагом направился по аллее назад. Было удивительно пусто – только где-то вдалеке, вероятно, у ворот, лаяла собака, да однажды прошаркала мимо пожилая сторожиха с метлой. «Да, не особенно жалуют люди подобные места… Как только пройдет первый, самый острый приступ скорби, они начинают забывать о тех, кто покинул их навсегда. Что ж, иначе нельзя, иначе бы все с ума сошли, человеческая психика сама защищает себя. Хотя, наверное, сегодня очень холодно, да и время еще раннее…» – Федор Максимович взглянул на свои неброские, но безумно дорогие часы, которым производитель давал гарантию в пять тысяч лет, – было только начало десятого.

Когда наконец нашелся нужный участок, Федор Максимович уже устал, да и уныние разобрало его от кладбищенской печальной атмосферы. Место последнего упокоения Славика дыбилось черной рыхлой землей, покрытой цветами и венками, еще не был поставлен мраморный обелиск, лишь скромный латунный крест пока высился в изголовье, на котором прикреплена скромная дощечка – «родился и умер…»

Федор Максимович присел на крошечную скамеечку, стоявшую во владениях бухгалтера Беликова, расположившихся как раз по соседству, отер платком со лба холодный пот. Тут его по-настоящему одолела тоска, и он едва не прослезился.

– Бедный, бедный… – пробормотал он, глядя на свежий холмик. – Зачем? Оно того стоило?

В ледяном ясном воздухе витал бесплотный призрак девушки с синими глазами, такими же синими и холодными, как небо над головой. Она равнодушно и небрежно смотрела на Федора Максимовича, и он вдруг отчетливо ощутил, что его любовь к ней не стоит таких жертв. Он пожалел даже о том, что отправил в заграничный вояж влюбленную парочку соседей, которые мечтали о романтическом путешествии на островок в океане, – пожалел, хотя никогда в своей жизни не переживал о потраченных деньгах. Просто все было напрасно!

– Все – игра. Любовь, кровь, морковь… – прошептал он, обращаясь исключительно к Славику.

Он понял, что никогда не любил Елену. Что он, как выражались в прошлом, любил только любовь к ней, ибо желал избавиться от тоски и скуки, излечиться от душевной хандры. Теперь, когда все обстоятельства сошлись на черном могильном холмике, когда суетные мысли отошли на задний план, он почувствовал, что тоска по-прежнему осталась с ним.

– Это гнусно и глупо – давать такие советы! – обратился он теперь к высоколобому пижону Бармину. Но даже злости к психоаналитику у Федора Максимовича не было, потому что во всем произошедшем виноват только он сам. Никто ему не мог помочь, даже самое прославленное медицинское светило – ни деньгами, ни таблетками, ни советами не заставить человеческое сердце трепетать в огне того чувства, которое зовется любовью… если не дано. Если бог не дал ему способности любить.

Федор Максимович промокнул глаза влажным платком и огляделся по сторонам, чтобы успокоиться. Немного в стороне, за деревьями, на которых еще трепетала последняя желтая листва, которую не успел сорвать ветер, он увидел нечто знакомое.

– Что за ерунда? – с раздражением пробормотал он, вытягивая шею.

В ярком солнечном свете, на небольшом постаменте стояла мраморная скульптура, и тени от листвы и качающихся ветвей скользили по ней, заставляя неуловимо меняться, словно мраморное изваяние было живым. Терещенко вытаращил глаза.

Увиденная картина была до боли знакома ему – именно она заставляла его все последнее время думать и переживать. Только они немного ошиблись с Барминым в трактовке…

Мальчик с крылышками за спиной был не Купидоном, не богом любви, а обычным ангелом смерти, которых так часто можно встретить над старинными могилами. Необычным же было то, что фигура почти фотографически точно повторяла рисунок Елены Качалиной – ангел в бликах и тенях то смеялся, то плакал, и вообще, все выражение его переменчивой мордашки было для Федора Максимовича… как бы родным. Терещенко почти забыл о смерти Славика и теперь, приоткрыв рот, с испугом и недоверием, глядел на надгробное изваяние, точно ожидая, что мраморный ангел сейчас слетит со своего постамента – и прямо в его, Терещенко, сторону.

«Что же Елена хотела сказать мне своим рисунком? – мелькнуло в его голове. – Что за ребус, ее картина? Как теперь мне истолковать вот это? Боже, боже! Все так просто, оказывается. Только нам с Барминым такой вариант почему-то не пришел в голову. Потому что о смерти вспоминаешь редко, человеческая психика склонна оберегать себя… Не любовь, а смерть. Вот что она мне предсказала, гадкая девчонка!»

Теперь Федор Максимович ненавидел Елену, что было совсем не свойственно его гуманистической натуре, но повод оказался вполне веским. Она так жестоко обошлась с ним – подарила ему ангела смерти вместо той любви, которую он ждал всю жизнь.

«Стоп, стоп, не надо усугублять! – попытался успокоить себя Федор Максимович, не замечая, как его ногти царапают мягкую древесину скамеечки, оставляя в ней глубокие борозды. – Не надо усугублять, надо отстраниться и подумать о чем-нибудь хорошем… Но о чем хорошем в таком месте можно думать!»

Он просто глаз не мог оторвать от мраморной скульптуры, и чем дальше, тем определеннее она казалась тем самым объектом, который послужил натурой для Качалиной. «Может быть, она знала об этом кладбище? Специально пришла сюда и нарисовала… Ведь весь этот участок… уже не помню, сколько гектаров… выкупила наша фирма, здесь должны лежать все наши. Ах ты, боже мой, ведь и я тоже! – Терещенко весь вспотел, и в животе у него нехорошо заурчало. – Но откуда она могла знать? Я ведь сразу заметил в ее рисунке что-то знакомое, – задним числом припомнил он. – В прошлом году мы хоронили Беликова, и я был здесь… Я – известный, богатый человек, многие желают мне зла, может быть, это был чей-то изощренный план – уморить меня подобным образом?»

Терещенко убеждал себя, однако все-таки не мог поверить до конца в такой вариант. Он помнил глаза Елены, холодные, но не злые. Он помнил невнятную, чуть шепелявую скороговорку Бармина, обаятельную мордашку Славика, еще какие-то лица… Они не лгали, они не могли придумать этот зловещий декаданс, все сложилось одно в одно само собой, без чьих-то специально приложенных усилий.

«Сейчас я встану и подойду ближе, – сказал себе Терещенко. – И увижу, что ничего особенного в этом ангеле нет, что он только отдаленно напоминает рисунок, а на самом деле ничего общего…» Но ноги вдруг отказали Федору Максимовичу – разыгравшееся воображение неожиданно нарисовало перед ним новую жуткую картину – вот он подходит к той могиле, вглядывается в надпись на надгробной плите и видит… свое имя. Дата рождения и дата смерти… Сегодняшний день!