Хозяйка чужого дома - Татьяна Тронина

Вторым был дядя Юра – толстый веселый человек, которому на все было наплевать. Он много ел, пил, каждый день приглашая в дом гостей и тем самым очень досаждая Анне Георгиевне, а потом заболел вдруг…

Стремительным метеором в судьбе ее матери пронесся и третий муж, дядя Вася, электрик местного ЖЭКа. История его была проста и бесхитростна, как детская сказка, – он много пил и погиб от лишней бутылки денатурата. Анна Георгиевна не давала ему денег на любимое хобби – «поллитру выпить», поэтому бедняга выкручивался, как мог.

– Ты меня слушаешь? – дошли вдруг до Лары слова матери, произнесенные уже в повышенном тоне.

Лара обнаружила, что мать неодобрительно разглядывает ее.

– Да, слушаю. У тебя на кухне дует от пола… – вздохнула она.

– В облаках витаешь!

– Мама, я тебя давно хотела спросить… Ты на меня не обидишься?

– Спрашивай, детка.

– Почему двенадцать?

– Что – двенадцать?

– Двенадцать кошечек у тебя? Я же тогда получаюсь тринадцатой.

Анна Георгиевна вытаращила глаза.

Лара даже испугалась. Впечатление было такое, будто из глаз матери полетели молнии – очень уж ей не понравилось то, что сказала дочь.

– Ты ерунду говоришь! – рассерженно зашипела Анна Георгиевна. – Ты дочь моя!

Кошки бегали вокруг, взбудораженные запахом валерьянки, Анна Георгиевна посылала неодобрительно-испепеляющие взгляды – вся эта картина производила на Лару гнетущее впечатление. «Я в другом измерении, весь мир, окружающий меня, изменился…» – подумала она тоскливо.

– Прости, мамочка, это я так, сама не знаю, что на меня нашло, – послушно произнесла она.

– Я вот Косте расскажу, что в голове у тебя творится, – строго пригрозила Анна Георгиевна, но Лара уловила в ее голосе нотки страха.

Всю оставшуюся часть вечера они провели в смущении, обмениваясь неискренними, ничего не значащими нейтральными фразами. Уходя, Лара оглянулась – с журнального столика на нее прощально посмотрели три бывших мужа ее матери. Они выглядели веселыми и счастливыми, словно жизнь их была легка и приятна. Но Лара вдруг подумала, что так они улыбаются оттого, что им удалось наконец удрать от матери…

В последний день осени вдруг выглянуло солнце, и ослепительно-синее небо повисло над городом. Вместе с тем было так холодно и дул настолько пронзительный, ледяной ветер, что Федор Максимович невольно чихнул, когда перебегал от дверей своего дома к автомобилю.

Часть этого воскресенья Федор Максимович решил посвятить Славику. Когда тот погиб – глупо и нелепо, Терещенко лишь на пятнадцать минут смог вырваться в морг, где рыдали в три ручья мать и невеста покойного, огорошенные внезапным и скорбным известием, выразил им свое соболезнование и поцеловал бледные, дрожащие ручки фотомодельки. Ручки стоили поцелуев – ухоженные и нежные, с невероятно длинными накладными ногтями, на каждом из которых была искусно нарисована бабочка. «Бабочка – символ смерти», – подумал тогда Терещенко, дивясь странным, почти мистическим совпадениям, которые кружились вокруг него в реальной жизни.

Другим странным совпадением было то, что погиб Славик недалеко от места, где жила Елена Качалина, девушка с синими глазами и непреклонным характером. «Что ему там понадобилось? – недоумевал Федор Максимович. – Я его туда, к ней, не посылал. Наоборот, в последней личной беседе я ему заявил, что намерен сам разобраться во всей этой истории! Или просто совпадение? Впрочем, мальчик был склонен к инициативе. Да, вполне можно допустить, что он отправился к Елене затем, чтобы поговорить с ней обо мне… Ах, какая разница, зачем его туда понесло! Тогда ведь выходит, что в его смерти виноват я… Почему я? Потому что дело касалось меня!»

Обидным было то, что никто не знал планов Славика на тот вечер, никто не мог понять, как он оказался в темном безлюдном пригороде и куда спешил, не видя перед собой дороги. Фотомоделька, рыдая, повторяла, что в тот вечер она была занята прет-а-порте и не в ее силах было остановить мчащегося в неизвестность жениха. «А мне приснился сон, что Пушкин был спасен…» – уныло подумал Терещенко.

Ему предстояли очень важные и ответственные переговоры с иностранцами, манкировать которыми было просто невозможно, и в результате Федор Максимович не смог попасть на похороны своего самого инициативного работника.

Разумеется, все было организовано по высшему разряду – дорогой гроб из цельной древесины, венки, музыканты, место на хорошем кладбище, вспомоществование родным и прочая, и прочая… Кстати, этот участок кладбища был полностью арендован их фирмой, и в землю по соседству должны были лечь (дай бог, чтобы как можно позже!) и другие сослуживцы Славика. В том числе и сам Федор Максимович.

…Слегка придерживая рукой огромный букет печальных хризантем, присланный из салона флористики, Федор Максимович смотрел сквозь тонированные стекла на город, весь залитый ярким солнечным светом.

Странно, но этот последний день осени, такой ясный, не радовал его – слишком как-то пронзительно все было, недаром с утра сердце у Федора Максимовича ныло и щемило. «Пожалуй, действительно надо посетить докторов, а не этого дурака Бармина. Со мной, конечно, все в порядке, но стоит подстраховаться. В моем возрасте да с моей работой…»

Машина остановилась у ворот чистенького старого кладбища.

– Вот что, голубчик, ты оставайся, а я один пойду…

Шофер понимающе кивнул. Сегодня никаких сопровождающих Терещенко с собой не взял – утро, посвященное бедному Славику, он решил провести в одиночестве.

Здесь ветер дул не так сильно, порывы его гасились деревьями и высокой оградой, которой было окружено это печальное место.

Кладбищ Терещенко в своей жизни навидался всяких – и сельских, поросших высокой зеленой травой, и помпезно-мрачных, как элитные некрополи для известных лиц, и стандартных, городских, где вперемешку и тесно, словно в большом многоквартирном доме, лежали те, кто еще совсем недавно любил и надеялся. «Все здесь будем», – философски подумал Федор Максимович, проходя по аккуратной узенькой аллее. Особого трепета он не чувствовал – в его жизни бывало всякое, приходилось хоронить и друзей, и врагов. Он шел с особым достоинством, хорошо помня о том, что исполняет сейчас свой долг.

Потом аллея разделилась на три дорожки, и Федор Максимович пошел по левой, читая по дороге надгробные надписи. В основном те слова, которые оставляли близкие покойного на мраморе, были простыми и лаконичными, но иногда попадались столь пронзительные – совсем как этот день! – что читать их без умиления было невозможно. Со смертью иногда невозможно смириться. «Надо позвонить Елене, – вдруг пришло в голову Федору Максимовичу. – Возможно, Славик действительно был у нее…»