Он не хотел предавать - Феликс Меркулов

Только это было не девять лет назад. Девять лет назад он попал в свою первую командировку в Чечню. А Чечня — это не то место, где пробивает на любовь. Возвращался из командировки в Москву к жене — она радовалась, что живой, он радовался, потому что видел сына. Сын — бутуз с соской, в голубых штанишках на лямках, хлопал глазенками, не понимая, кто это хватает его из теплой кровати и тянет подбрасывать под потолок.

— Осторожно! Уронишь!

— Не уроню.

— Он недоспал, опять будет капризничать.

— Я же его сто лет не видел!

— Ну видишь? Он уже ревет. Не пугай ребенка.

— Он меня не боится. Ну, не боишься, правда? Я твой батя, узнаёшь?

Сын улыбался, роняя соску.

Потом снова отъезд в Чечню и слезы жены перед расставанием, а потом — уже ее тихая злость, и сквозь зубы процеженные слова, и кто знает, что еще… Это когда уже все стало плохо.

А ведь когда-то любил. И сейчас любит, наверное.

Ведь было когда-то то самое большое чувство, жгучее, щемящее, тревожащее, не дающее спать по ночам?

И стоило только об этом подумать, как сразу же в памяти всплыл образ Ройзен — рыжеволосой ирландки с очень нежной молочно-розовой кожей. Вспомнились ее зеленые с коричневой крапинкой глаза… Лондон, бар в районе порта, куда он заходил… Запах сигаретного дыма, гудки, доносящиеся из дока… Все вместе это составляло образ Ройзен — официантки в белых носках и высоких солдатских ботинках, которая легко разносила между столиками тяжеленные бокалы портера. Только было это не девять лет назад, а чуть раньше, и он не любил Ройзен, и всегда знал, что не любит ее… Но вот сколько лет уже прошло, а стоит подумать о ней — и встает перед глазами, словно вчера было. И кажется — окажись сейчас в районе Лондонского порта, зайди в тот бар, и увидишь ее, все такую же…

А тогда он рвался из Лондона домой, к жене, оставшейся в Вильнюсе. Ей в те дни довелось испытать на себе все прелести роли жены «опасного государственного преступника»! Вильнюс после августовского путча… «Оккупанты, вон!» Бежать пришлось внезапно, спасибо Михальскому, по-дружески предупредил: литовцы отдали приказ о его аресте. Хотя Георгий, собственно, к штурму телецентра и гибели гражданских лиц никакого отношения не имел, но так уж обстоятельства сложились — срочно требовались козлы отпущения, и он подвернулся под руку… Тогда судьба и закинула его на гостеприимные берега туманного Альбиона. Насчет «туманного» — давно вранье. Климат в Британии, как и во всей Западной Европе, за последний век сильно изменился, и никаких «лондонских туманов» за свое почти годичное пребывание Гольцов не припомнит.

Мыл посуду, ишачил грузчиком, неплохо овладел английским — языком, далеким от оксфордского, но для общения сходило. Зарабатывал восемь фунтов за смену плюс питание — по его тогдашним представлениям, огромные деньги! Обитал в дешевой эмигрантской гостинице, по сравнению с совковыми общагами — почти комфорт, если бы не соседи-арабы. Вот когда на своей шкуре прочувствовал, что «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись», а он — русский — тяготеет все же к Европе. Арабские представления о гигиене: в каждом сортире вместо рулона привычной туалетной бумаги — бутылка с водой. Поначалу он не врубался. Пару раз, наткнувшись и опрокинув бутылку, выставлял ее за дверь, но бутылка появлялась снова. Потом объяснили: это вместо туалетной бумаги, средство личной гигиены. Его перекорежило — сколько раз он пожимал соседям руки!

Но как не подать руки?

На него тоже смотрели как на дикаря: как можно протягивать гостю чаи левой рукой?! Левой — не правой. Значит, не уважаешь…

Восток — дело тонкое…

Но ведь он же не на Востоке! И, одурев от его избытка. Гольцов выходил подышать Европой — в бар, где у официантки зеленые кошачьи глаза и медные проволочные кудри… Жене он старался регулярно звонить, хотя понимал, что телефон прослушивают. «Экономь деньги!» А он тосковал по ней, как щенок, оторванный от теплого материнского живота. Наверное, никогда — ни раньше, ни потом — он так крепко не любил жену, как в то время, когда встречался с Ройзен. И как только стало возможным вернуться в Россию, он собрался моментом, в один день, и уехал без сожалений, без объяснений, не простившись. Ему казалось, что ему нечего Ройзен сказать.

Что говорить? Как в песне Челентано: «Чао, бамбино, сорри…»?

И оттого что Георгий никогда никому о ней не рассказывал, образ Ройзен спустя годы остался непотускневшим. Хотя он знал, что в его теперешней тоске по ней огромная доля тоски по самому себе прежнему и по своей прежней любви к жене.

Из-за чего стреляются в двадцать шесть лет? Из-за любви.

«И я бы мог?»

«Да, мог бы», — не дала соврать совесть.

Яцек тихо захрипел голосом Высоцкого:

У наших могил нет заплаканных вдов,И дети на них не р-рыдают,К ним просто приносят букеты цветовИ вечный огонь зажигают!

— Однако не вижу ни заплаканных вдов, ни вечного огня, — мрачно пошутил он, трогая острые пики чугунной ограды. — Хотя все остальное по высшему разряду. Шикарно хоронят в нашем ведомстве, а, Гольцов? Ты уже думал о том, что благодарные потомки напишут на твоем памятнике?

— Нет.

— Тебя оденут в серый гранит, — с чувством произнес Михальский. — Суровая мужественность гранита тебе к лицу. На твоей плите будет высечено: «Бонд, запятая, Джеймс Бонд». И ни слова больше.

— Ну спасибо.

Гольцов постучал по деревянной скамейке, спросил:

— А себе что напророчишь?

Яцек взмахнул руками, как птица крыльями.

— О, меня вполне устроит что-то скромное…

— …Что-то беломраморное, — язвительно уточнил Георгий.

— Что-то скромное, — настоял на своем Михальский. — И мелким шрифтом неброская надпись: «Яцеку М. — благодарное человечество». Смерть, между прочим, придает осмысленность человеческой жизни. Если бы смерти не было, жизнь была бы бессмысленной.

Этот цинизм Михальекого иногда был просто необходим, как необходим, к примеру, рыбий жир: отвратительно, но укрепляет кости скелета, не давая прогнуться под тяжестью жизненных катастроф.

А вот покойному цинизм не был свойствен. Ни в малейшей степени, ни при каких обстоятельствах. Он пропускал сквозь себя чужие эмоции как стекло: сочувствовал, огорчался, радовался, сопереживал, но при этом оставался самим собой, не теряя внутренней цельности.

— Скажи тогда, раз ты такой умный, какой смысл в смерти этого парня?

— Во-первых, я неумный, — ответил Яцек. — Во-вторых, ты его лучше знал.

— Вот именно. Потому и не вижу никакого смысла в его смерти.

Георгий усмехнулся:

— Обычный, нормальный парень, как ты да я. Без отклонений в психике, не истерик, не психопат, с таким я лично хоть в разведку.

— У всех свои тараканы в голове, — заметил Яцек.

— Да, у всех, но не все стреляются!

— Согласен.

— Тогда почему?

— А почему один спивается, другой нет? Нервы покрепче? Пофигизма больше? Совесть не мучит или, наоборот, живет по совести и спит спокойно? Хотя таких я, честно говоря, не видел. Не знаю, Гошка, не знаю! Это из разряда вечных проблем. А я недостаточно пьян, чтобы спорить о смысле жизни.

— Еще по одной? — предложил Георгий.

— Давай.

В это время в конце аллеи появились люди. Мужчина вел под руку пожилую даму в черной шляпе. Дама двигалась осторожно, как человек, выздоравливающий после тяжелой болезни. Рядом с ними шла девушка в темпом пальто, она несла букет белых роз.

— Кажется, гости к нашему покойнику, — заметил Яцек, и не ошибся.

Это были Малышевы. Не в силах привыкнуть к жизни без сына, они бывали «у Юры» почти каждый день.

Никогда и никого они не встречали у его могилы, а сегодня — вот неприятность! — какие-то жлобы, хоть и приличные с виду, не нашли лучшего места, чтобы «раздавить» бутылку водки, как это у них говорится.

Вероника Николаевна занервничала в ожидании неизбежного в таких случаях скандала. Андрей Виссарионович не выдержит, заведется, и неизвестно еще, как все обойдется. Господи, какая пошла страшная жизнь! Даже на кладбище нет покоя…

Третьей с ними была Ольга, Юрина девушка, на которой Юра собирался жениться, что делало ее сейчас человеком если не родным, то очень близким.

Ольга тоже рассматривала мужчин, стоявших у знакомой ограды с пластиковыми стаканчиками в руках, с неприязненным любопытством. У одного, рослого и плечистого, физиономия совершенно бандитская: бритая голова и очень смуглая кожа. Другой ничем особо не выделялся, разве что одет как-то уж слишком для алкаша прилично. Да разве сейчас отличишь по внешнему виду приличного человека от отморозка?

К счастью, «отморозки» сообразили, что заняли неудачную позицию, и ретировались, забыв на бордюре аллеи недопитую бутылку. Оля покосилась на Веронику Николаевну. Юрина мать заметно успокоилась. Слава богу, кажется, обошлось без скандала…