Река с быстрым течением - Владимир Маканин

— Ангелина, — говорит она, протягивая руку.

Это тоже фиксируется. Ее рука.

— Вы вчера нам звонили? — уточняет Ткачев.

— Да.

— В самом начале девятого?

— Да. Как раз в восемь.

— Стюардесса?

— Угадали, — и она улыбается.

А что ж тут было угадывать.

Но угадал, в сущности, не Ткачев. А его жена. Ткачев же слегка ошалел — он водит женщину из комнаты в комнату, и рот у него ни на секунду не закрывается:

— …Это коридор, а это наш балкон, чтобы вам дышать воздухом и чтобы вспоминать родной Ту-104, а это наша комната, а это стенка с отличной слышимостью — чтобы стучать соседям по вторым и семнадцатым числам, когда они выясняют отношения, а это… — и так далее.

Ткачев вдруг перехватывает взгляд жены. Взгляд расшифровывается: прекращай треп, присмотрись к женщине, как же тебе не стыдно…

Если тебя одернули, не нужно много ума и много времени, чтобы сообразить, почему стюардесса ходит с темной косынкой на шее. Нужно только закрыть фонтан. И Ткачев его закрывает. Молчит.

Потом тихо спрашивает. Перестроившись:

— Муж был летчиком?

— Да.

— Разбился.

— Год назад.

Ее глаза часто моргают, стараясь сдержать слезу, и сдерживают.

Жена Ткачева уходит в другую комнату и там отчужденно, громко и шумно (нервничает) начинает шить. Дык-дык-дык-дык — стучит и дергается швейная машинка. И это как бы звуковой фон. Ткачев и женщина сидят и молчат, а машинка там делает то, что и должна делать. Возникает застывшая минута. Из тех, что запоминаются.

Затем минута теряет свой вес, сходит на нет, и тогда Ткачев спрашивает:

— Ну что, Геля… Будем меняться?

Именно так. Ткачев, весь такой чуткий, понимающий ее горе и одновременно знающий, что жизнь есть жизнь (увы!), говорит ей обязательные и простые эти слова. Без слов нельзя. Ткачев при этом улыбается — дескать, рад, что вы (ты?) оказались такой милой. И здесь же вскользь оттенок, что, как бы ни обернулось их знакомство, он, Ткачев, добр, чуток, гуманен и все такое. И вот все эти оттенки должны пройти в одном безнажимном вопросе. И они проходят:

— Ну что, Геля… Будем меняться?

Почему Ткачев нравится Геле, он не знает. И никто не знает. И все же он чувствует и слышит, и это вроде таинства, хотя таинства тут нет. Ты нравишься женщине, вот и все, и причины нет, и таинства тоже, пожалуй, нет, и если ты придумываешь причины и таинство, то это так, от лукавого. Или от неожиданности подарка.

Догадывается ли Геля или не догадывается, что нравится она Ткачеву, — вопроса тоже, конечно, не существует. Догадывается.

И уже несколько дней Ткачев думает и как бы не думает об этом — мысль существует сама по себе. Отдельно от Ткачева. Рядом с Ткачевым.

Он сидит на кухне. Он только что с работы.

— Маша уже спит — так рано?

— В театр, — объясняет жена, — всем классом ходили. Дневные спектакли — это так тяжело.

— Устала?

— Да. И еще зачем-то в кино после этого потащились…

— Не нужно было.

— Пришла из кино — и в постель. Заснула как убитая. Она этот спектакль два месяца ждала…

Жена говорит, говорит, говорит, а Ткачев не перебивает ее. Но и не слушает, конечно.

— Плохо ешь, что с тобой? — замечает жена.

Но нет, он жует, хотя и машинально жует.

Говорит:

— Устал я… А мне еще к Ангелине сегодня.

— Будь с ней повежливей.

— Ладно.

— И без этих твоих шуточек. И полы, пожалуйста, осмотри — не забудешь?

Ткачев приходит как раз к десяти — десять вечера, то самое время. И мягкими глазами, какие бывают в десять, он видит ее жилье, ее кухню, ее покрывало на кушетке — все те мелочи, которые дополняют (и наполняют) женский лик. Потому что не увидеть женщину в ее доме — значит, не увидеть ее вообще. Ткачеву повезло. Он увидел.

— Теперь сюда… А теперь сюда. — Геля водит его по трем своим комнатам, улыбается, смеется.

— А сюда можно?

— Проходите.

Он понимает, что детей сегодня дома нет, но спросить, где они и почему, не смеет. Да и не нужно спрашивать, нужды нет. Если уж вас обоих и вашу лодочку сносит к тому берегу, женщина сама постарается пояснить, одни ли вы сейчас в доме, пора ли тебе уходить или не пора и тому подобное. И Геля, поговорив о метраже и квартплате, поясняет:

— Вам пора уходить. Уже поздно.

— Да-да.

— Вы уж извините. Дети у меня в спортлагере. Они отдыхают.

Ткачев спрашивает — где? Она отвечает и тут же добавляет, что место очень хорошее.

Он спрашивает: в каком смысле очень хорошее?

— Реки нет, — отвечает она. — Все-таки это спокойней. После случая с мужем суеверной стала.

Пауза.

— Мальчики? — спрашивает Ткачев. И угадывает.

— Да. Кончили девятый. И сразу же в спортлагерь — ничего другого и слышать не хотят!

— То есть как — оба девятый?

— Они близнецы.

— Как интересно!

К счастью, это и действительно его как бы обогащает чем-то и удивляет. Хотя есть вещи и более удивительные, чем близнецы у твоей знакомой. Но ведь любопытно. И отчасти возникает выползшая из каменного века и мохнатых шкур, первобытная и дотянувшаяся до нас радость. Не будь этого, Ткачев не посмел бы быть веселым, а тут он смеется и говорит, чувствуя, что он все-таки не сфальшивил и фальшивить не станет.

— Как интересно!.. Близнецы? Мальчики?

— Да.

И женщина в долю секунды постигает, что он искренен, и тут же оба они (разрядка) смеются.

— Ну что, что здесь смешного? — говорит Геля и смеется.

— А ничего, — говорит он и смеется.

Вот тут и случается, что он притягивает Гелю к себе, — она, конечно, отворачивается, убирает и губы, и лицо, но это уже ничего не значит. Они стоят, прижавшись друг к другу, и обоим все ясно. Хотя лицо к нему Геля так и не поворачивает.

— Отпусти, — шепчет она.

— Да, — шепчет он. И конечно же, не отпускает. Но и не удерживает силой. И с полминуты они так стоят, и сейчас он уйдет.

Через двадцать пять минут (вся дорога) он уже дома.

— Прекрасные три комнаты. Раздельные. И лоджия во двор, — с ходу рассказывает Ткачев. И перебирается из ботинок в шлепанцы. Не теряет времени.

— Радостный ты очень, — говорит жена.

И сначала Ткачев не понимает, куда ветер, — грешен слегка, потому и не понимает.

— Почему же не радоваться, если квартира этого заслуживает. Великолепный пол. Прекрасные три комнаты…

— Перестань.

— Почему?

— Ты похож на… на купчика!

Теперь Ткачев понимает.

Он замолкает. Молчит. Потому что знает свою жену — она, конечно, бывает разной, но сейчас она чистенькая девочка в белом платьице, чтобы все люди видели, как она умеет слушаться маму и тетю Пашу. И с мальчишками она не водится, ведь они могут замарать ее новые туфельки.

Жена тихо произносит:

— Я думала, тебе тяжело будет. Осматривать жилье… обсуждать — и все такое.

— Жилье горем не пахнет.

— Разве?

Потом она спрашивает:

— Ну а Геля?.. Как она?

— Нормально.

— Она не очень переживала?

— Я же не рылся в их вещах. Походил по комнатам, вот и все.

— Совсем не переживала?

— Нет… Немножко даже кокетничала со мной.

Ткачев говорит это и думает, что вот ведь получается — и там и тут. И ничего. И голос тянет и вытягивает слова, как и надо тянуть и вытягивать. И не выдает. И конечно, не первый раз он поспевает и там и тут, но все же что-то точит и легонько подгрызает ему краешек, как мелкозубая мышь.

И еще. Если он думает и помнит об этом, то, наверное, в сущности, он человек неплохой. Это он тоже не забывает отметить.

Они лежат в постели. Засыпают.

И вот жена опять про то же:

— А портрет… видел?

— Что?

Она объясняет — портрет мужа Ангелины, ну летчика этого, который разбился, должен же он где-то висеть на стене. Ткачев говорит, что как-никак больше года прошло.

— И портрета нет?

— Не видел.

— Плохо смотрел.

Ткачев раздражается:

— Может быть, его и при жизни не было. У нас же не висит мой портрет.

И добавляет:

— Может, портрет и был, а она его в фотоателье отнесла. Чтоб сделали покрупнее. Заодно покрасивее.

За несколько таких вот беспечных и грубоватых фраз Ткачев получает теперь долгую ночь с тихими слезами. Он спохватывается, но поздно. Жесткое словцо уже где-то задело, царапнуло — теперь жена будет плакать… Страшного тут, конечно, нет. И ведь не первый раз. И не последний. И нужно лишь быть с ней рядом, говорить ей добрые слова, ну и целовать и дышать в ухо так, как это водится только у них двоих.

Это он и делает.

А жена неслышно плачет, и объясняет ему, и пытается улучшить его глубинную, так сказать, сущность. Пытается улучшить его нутро на будущее. Подправить, что ли.

— Ты хороший, хороший… Но ты бываешь иногда нетактичен. Нечуток.