Река с быстрым течением - Владимир Маканин

Это он и делает.

А жена неслышно плачет, и объясняет ему, и пытается улучшить его глубинную, так сказать, сущность. Пытается улучшить его нутро на будущее. Подправить, что ли.

— Ты хороший, хороший… Но ты бываешь иногда нетактичен. Нечуток.

— Да, — говорит Ткачев. — Да. — Потому что тут нужно поддакивать.

— Нечуткость ранит, обижает людей. Пойми, — шепчет она.

— Да.

— И с Гелей тоже пойми. Она милая, она нам улыбается, но ведь это все через силу.

— Да.

— Ты ведь говоришь ей об обмене, о метраже, о паевых взносах — верно?

— Верно.

— Ты даже не замечаешь, что во всем этом есть жестокость…

Этого Ткачев, может быть, и не замечает, но он прекрасно замечает другое — то, что собственная и любимая его жена раскисает, как раскисает слабенький снег в оттепель, от маломальской жизненной перемены. Даже не от перемены — от намека на нее. И вот ведь дожила с этакой ранимостью до сорока почти лет, и, уж конечно, в дальнейшем такой и останется. Такой и жить будет… И Ткачеву вдруг приходит на ум, что, может быть, она-то и замаливает, как говорили в старину, за него, за его дубленую и носорожью кожу. И что, может, потому-то у него и дубленая, и носорожья и потому-то он дал своей коже стать такой, что знал — живут и другие, и они непременно напомнят, и слезу пустят, и смягчат, и примут на себя. И что, может быть, это оно и есть, равновесие. И что мы, человеки, так и задуманы были. С самого начала.

— Воды, а? — И Ткачев на миг включает свет, чтобы поставить и не свалить принесенную жене чашку.

И замечает нечто. Листочки бумаги — и на каждом по три крупных прямоугольника. План. Будущая трехкомнатная. Он шепчет жене:

— Хозяйка, а хозяйка, там, на листочках, это ты мебель расставляла?

— Ага, — она неуверенно улыбается.

— Ну и как? Получилось?.. Углов пустых нет?

Вот именно. Она играла в эту игру — расставляла мебель в прямоугольниках на бумаге. Расставляла терпеливо и всерьез. При всей ранимости нам надо не забыть расставить кушетки и холодильник — и, может быть, это тоже входит в общий замысел человека.

Он гасит свет.

— Спать надо. Спать, — говорит он шепотом.

Иногда он представляет ее на трапе, только что вышедшую из самолета. И пробует (тихонечко) на звук ее необычное имя:

— Геля…

Или вспоминает. Те минуты, когда он осматривал кухню (большая! — здесь можно даже телевизор воткнуть!) — он осматривал, глаза делали свое дело, а язык делал свое. Ткачев говорил:

«Какие, Геля, у вас большие дети… У меня дочка. Но она только в седьмом».

«Я рано замуж вышла — рано родились».

«Все равно удивительно как-то — вы ведь моложе меня».

«Может быть, и не моложе».

«Ну-ну!»

Они слегка поспорили. После чего выяснилось — да, она моложе, на два года.

А потом он спросил: тяжело ли с пацанами? Так ли тяжело, как принято говорить?

«Они у меня учебу любят», — сказала Геля каким-то вдруг вынырнувшим на поверхность простоватым говорком.

«Что?» — он недопонял.

«Учебу любят. В библиотеку оба записаны. Может, и в институт поступать решатся».

Ткачев вспоминает ее лицо — теперь, когда он видел ее дважды, лицо, пожалуй, чуточку с простотой или даже простовато. Но до чего хорошо! Он чувствует, как от пяток и до комка в горле его наполняет что-то, чему нет и не может быть названия, даже если это название придумают.

На работе в узаконенную для трепа обеденную отдушину Ткачев направляет шаги к Корочкину и видит, что в эту самую минуту Корочкин направляет шаги к нему.

— Ну? — спрашивает Корочкин.

И где-то по позвоночнику проползает у Ткачева испуг: вдруг этот прохиндей и про незнаемое знает — это смешно, конечно, и глупо, и все такое, а вдруг?

— Меняюсь… Вовсю меняюсь, — небрежно бросает Ткачев.

— И есть неплохие варианты?

— Есть.

— Ну-ка.

Корочкин живо интересуется, а Ткачев живо рассказывает ему о старичке, который хотел дармовой доплаты, — он обрисовывает старичка и как бы отвлекает и в сторону уводит Корочкина, с его длинным и чутким носом.

— Старичок?.. Это который с махрой?

— Да. Козью ножку вертит.

— И с красным кисетом?

— Да.

— Знаю! — чуть не кричит Корочкин. — Прекрасно его помню!

Оказывается, старичок и с Корочкиным пробовал меняться — большой и постоянный любитель этого дела. Из тех, кто меняется со всеми и не обменивается ни с кем. У старичка это от скуки. Это хобби. Причуда. Наполовину со старческим сползанием в голубое детство.

— А другой старикан — был он у тебя?

— Какой? — спрашивает Ткачев.

— С костыликом?.. Неужели не был?.. Значит, конец фильма. Помер.

— Помер?

— Наверняка. Иначе бы он тоже пришел. В нашем районе он приходил одним из первых — неугомонный был старикан. Разумеется, помер. Он, наверное, и там меняется.

Корочкин, конечно же, Гели знать не может. Он уже два года как окончательно обменялся, а она только год как овдовела, и все же Ткачев опять чувствует зябкий холодок вдоль спины. Кто его знает. Мир тесен, везде следы, везде накопытили.

И потому о Геле (не рассказать же нельзя) Ткачев рассказывает очень коротко и очень сухо.

— А что за женщина, что ей надо — разницу в паях?

— Да, — отвечает Ткачев, — переедет к нам и получит разницу деньгами.

— Свою квартиру оплачивать уже не может?

— Вероятно.

— Значит, из обедневших.

Но Ткачев не попадается на крючок, не начинает взахлеб рассказывать.

— А что за женщина — симпатичная? — И чуткие ноздри Корочкина ходят, как листок на ветру, туда-сюда. Живут и дышат этой секундой.

— Что?

— Симпатичная, а?

Ну уж нет, сюда его Ткачев не пускает. Он для того и переспрашивает, чтоб не пустить.

— Женщина. Обыкновенная.

— Сколько лет?

— А бог ее знает. Еще не старуха.

Стало ли Корочкину понятно, что его не пускают сюда и не приглашают за стол или же он сам лезть в душу раздумал — неясно. Но ясно, что он отступает. И только спрашивает наугад:

— Ну а жена?.. Отболело у нее?

— Еще нет.

— А на листочках в клетку играет?

— Не понял?

— Мебель двигает?

— Вовсю!

Оба смеются. Поговорили.

А потом Ткачев спускается вниз, к телефону-автомату, который у выхода, и звонит. Ей, Геле.

— Здравствуй, — говорит он.

Он пускает дело сразу на «ты» и, конечно, не знает, как ему это сойдет. Сердце начинает качать густой и тягучий мед.

— Здравствуй, — говорит она.

— Узнала мой голос?

— Да.

И тут уже нельзя ни затягивать, ни обманывать себя и ее. И он не затягивает.

— Я хотел бы как-нибудь прийти к тебе. Не комнаты осматривать. И не метраж проверять. А просто к тебе.

— Приходи.

Тут Ткачев малость сбивается. Нервничает, что ли. Он вдруг готов довольствоваться малым.

— Нет-нет, Геля… Я понимаю, что не в эти дни. Я ненавязчив… Но как только тебе захочется меня видеть…

— Лучше как раз в эти дни, — говорит она.

— Да?

— Пока мальчики в спортлагере.

— Я приду сегодня, — говорит Ткачев, потому что отступать некуда.

А затем он говорит, что придет к ней сразу же после работы. Что ненадолго, на час-два. Что принесет, пожалуй, винца. Все, что говорится в таких случаях.

И вот он приходит. И уже сидит за небольшим столиком, а вокруг него хлопочет женщина с той медлительностью и с тем спокойствием, с какими может хлопотать склонная к полноте женщина в тридцать семь. Она делает бутерброды. А рюмки уже ополоснуты и стоят, ждут, раскрыв свои крохотные рты.

— …Замуж я уже не выйду, — рассуждает Геля, — я ведь и не надеюсь. Поздно. Куда уж мне.

— Ну почему же, — возражает Ткачев, и, кроме как возразить, ничего лучше тут не придумаешь.

— Нет. Все-таки возраст. Двое детей…

— Ну и что?

— Нет-нет. Я не удочку закидываю. Я ведь честно говорю — замуж выйти я не надеюсь. Но… но иметь друга я бы хотела.

И Ткачев понимает, что ему повезло. Потому что тон Геля задает ровный и продуманный — лучший, стало быть, тон. И может быть, действительно дружба — и совсем не обязательно делать это слово упрощеннее и хуже, чем оно есть. И никаких, разумеется, драм, как хорошо. То самое, чего хотелось.

— Нет-нет. Мне ведь не надо, чтоб часто приходил. Но если иногда…

— Ну ясно, — подхватывает на трудном месте Ткачев, — человек не может в одиночку. Нужно иногда поговорить. Раскрыться перед кем-то…

— Да, — теперь подхватывает Геля, — поговорить. Поговорить по душам. Это правильно.

Ткачев думает, что, когда они поменяются, ему странновато будет приходить к ней не сюда, а в ту, в бывшую свою квартиру. Странновато. Или ничего?.. Он прислушивается к себе, к тому, что называют и так и этак, а чаще называют совестью. Но там тихо-тихо. Ничто не точит. Это удивительно, но там тихо.