Когда взошло солнце - Павел Георгиевич Крат

— Это ничего… Уверены, у вас найдется несколько слов о вашей эпохе и о впечатлениях, которые вы почерпнули из знакомства с нашей жизнью.

— Позволите совет? — сказала Глэдис. — Расскажите о ваших средствах передвижения, от телег до автомобилей, кораблей и так далее.

— Нет, я уже знаю, о чем буду говорить, — ответил я, уловив в голове какую-то идею.

— Товарищ! давайте по порядку. Все уже съехались.

К Глэдис подошла группа девушек со значками общества на груди; это были товарищи-распорядительницы. Глэдис взяла меня за руку и направилась к трибуне. Над трибуной висело какое-то устройство; докторша начала говорить, и ее голос выразительно раскатился по самым дальним уголкам огромного зала, вмещавшего по крайней мере пять-десять тысяч гостей. Глэдис предложила повестку дня собрания, а именно: гимн человечества, ужин, моя речь, опять пение, дружеские развлечения и в половине одиннадцатого — по домам и спать. Повестка была принята единогласно. Где-то наверху загремели звуки восхитительного органа и из тысяч уст полилась песня. Ничего подобного, я убежден, не слышали ни фараоны, ни завсегдатаи берлинской оперы. После пения распорядительницы выкатили столики, заставленные едой, и через минуту все общество занялось вкусным ужином. Девушки придвинулись ко мне со своими столиками и щебетали без умолку. Я поднял глаза и оглядел зал. Всюду шли сердечные разговоры, зал ровно шумел, как пчелиный рой. Мое сердце наполнилось смутным ощущением благости, словно я после долгих лет разлуки снова очутился в хатке любимой мамы.

Ужин закончился, Глэдис представила меня собранию и я начал свою речь.

— Дорогие товарищи! Вы живете в том раю, о котором мечтало человечество прошлых тысячелетий, — говорил я. — Рожденные в новых условиях благополучия, в царстве разума и братства, вы, быть может, и не осознаете ту неизмеримую цену, которую заплатило человечество за ваше общественное устройство. Вы — словно дети разбогатевшего батрака. Прошлые поколения страдали, терпели, погибали, пока не подготовили почву для этого рая. Я счастлив, что вы его достигли, а еще больше радуюсь тому, что вы не остановились на месте, не удовлетворились определенными достижениями, но идете дальше и расширяете завоевания, начатые разумом тысячи и тысячи лет назад. Чтобы вы понимали отличие ваших условий жизни от наших, я приведу для вас несколько картин из прошлого.

И я начал рисовать эти образы:

— Далеко в Карпатских горах, где громоздятся по склонам столетние ели, в задымленной хатке, похожей на логовище зверя, родился ребенок. Родился под проклятия отца — ведь в хате появился лишний рот. Мать затыкала рот новорожденному куском хлеба, а сама должна была идти на работу, на барщину… Но все же ребенок вырос. Пас гусей, потом телят, потом скотину в лесу; немного ходил в школу, затем попал на то же господское поле, что отняло жизнь у его отца. Летом тяжелый труд, зимой голод и холод были постоянными спутниками Петруся… Говорили, что едва стукнет ему двадцать лет, заберут его в армию…

Как птицы перед наступающей зимой улетают на юг, бежали парни из своего карпатского плена в далекую, неведомую им Канаду. Убежал и Петрусь…. И вот он в Квебеке, блуждает по улицам, никому не известный, никому не нужный, без знания языка, без гроша в кармане… И начались его страдания в этой свободной стране… голод, непосильный труд и муки, муки без конца… Страх за существование гнал его все дальше и дальше на далекий Запад. Там он взялся за науки, пытаясь хоть так себя спасти. Но и науки давались нелегко. Приходилось кровавым потом зарабатывать летом, чтобы учиться зимой. Никто не помогал, никто не сочувствовал, никто не приходил с словом утешения. Те, что уже взобрались повыше, видели в нем лишнего конкурента, а другие, из лагеря рабов-наймитов, завидовали и ненавидели.

И сейчас тот же Петрусь снова очутился в той же Канаде… Но какая перемена! Его приветствуют, кормят, за ним ухаживают, его лечат, и не потому, что он что-то из себя представляет… нет, только потому, что он человек и попал к людям, к людям новой высшей эпохи — эпохи коллективизма.

Понимаете ли вы теперь, дорогие мои, разницу между вашими и моими временами? — так закончил я свою речь.

На глазах этих добрых созданий блестели слезы. Они засыпали меня сочувственными возгласами.

— Вашу речь слушал весь мир, — сказала мне Глэдис и показала на устройства в стене возле кафедры.

Потом начались развлечения. Заключались они в том, что несколько актеров выступили с пением, несколько поэтов и поэтесс продекламировали свои новые стихи, всемирно известный композитор сыграл специально написанный им для этого вечера этюд; один ученый-биолог предложил маленький доклад о своем изобретении, позволяющем продлить жизнь до двухсот пятидесяти лет; снова последовало хоровое пение и наконец, после десяти, гости начали разлетаться восвояси. Жившие поближе забрали к себе прибывших издалека; меня и нескольких гостей из Флориды Глэдис пригласила в свой дом.

IV

Я проснулся в семь утра. Слышал движение в доме: ходили, болтали, смеялись.

«Видимо, гости из Флориды давно проснулись. Может быть, готовятся к отъезду. Надо пойти попрощаться с ними», — и я стал одеваться.

— Товарищ Пит, вы уже встаете? — спросила Глэдис из-за двери.

Я ответил, что уже поднялся, и вышел в коридор. В окна врывались розовые лучи утра. Глэдис указала мне дверь в ванную комнату. Там было несколько товарищей из Флориды. Они купались, делали друг другу массаж, брились и занимались гимнастикой. Приняли и меня в свой круг. Глянув на себя в зеркало, я с удивлением отметил, что уже не выгляжу той пожелтевшей египетской мумией, какой был вчера. Новые товарищи посмеялись над тем, как внимательно я себя разглядывал, и заверили, что через несколько дней я стану таким же здоровым и крепким, как они.

Когда мы закончили свой туалет и вышли из купальни, я спросил:

— Вы сейчас уезжаете домой?

— Нет.

— Тогда почему вы так рано встали?

— В семь мы все обычно уже на ногах. Знаете, как говорится: «Кто рано встает, тому бог подает».

— Оно и правда. Но в мое время рабочие и фермери вставали в пять и мало что с этого имели, — заметил я.

— Потому что они не работали на себя, — ответил один из флоридцев.

Глэдис позвала нас завтракать.

Ее дом был обставлен не хуже жилища Ласси, однако чувствовалось присутствие врача: на бюро в гостиной стоял, оскалив зубы, человеческий череп, в углу находился шкаф с блестящими медицинскими инструментами, на стене большая картина, изображающая девушку с лучезарным,