Избранное - Евгений Рейн

В ПАРКЕ

В. Кирсанову

В закрытом на просушку паркедля разыгравшейся овчаркиразбег и холоден и мал.Ее хозяин смотрит хмуро.«Все прочее литература», —я раньше это понимал.

Среди песочниц и детейвсе в том же парке через месяцслезает белочка с ветвей,через скамейку перевесясь,берет орех. Толпа глядити что-то понимает тайно:жизнь не пуста и не случайна.Вот то-то же. Толпа следит.Молчанье на ее лице,в начале Слово и в конце.

«Все незнакомо в этом доме…»

Все незнакомо в этом доме,все тихо.Из окон вместо окоемавидна Плющиха.На кухне кактус, в ванной свечка,бутыль томата.А на окне горит сердечкогубной помады.Ты столько белого надела,как на причастье.И неужели ты успелак стеклу прижаться.Повсюду складки и застежкилежат волнисто.Переступить их осторожнои завалиться:на мятом валике, на пледе,на одеяле,чтобы твои сухие плечизапотевали.Мы ничего не упустили,мутясь в рассудке,все, что имели, уплатилиза эти сутки.Теперь уже не откупитьсядобром и кровью,осталось нам распорядитьсясвоей любовью.

ОЗЕРО ПЮХАЯРВ

Г.Е.

Вечер с красным вином в нигде.Автопортрет в проточной воде.

Поднимешь глаза — и мелкой волнойсмывается все, что было тобой.

Усталый и толстый остался на дне;он стал водяным — и доволен вполне.

А кто-то шарахнул по мокрым мосткамлетучею рыбой к ночным облакам.

«MELENCOLIA» ГРАВЮРА АЛЬБРЕХТА ДЮРЕРА

Подойди к подоконнику,Обопрись, закури.Теплота потихонечкуРастворится в крови.

Все тесней и мучительней,Все сильней и больней,Глубже и возмутительней,Лучше, больше, умней.

Чудеса меланхолииОкружают тебя.Волоски колонковыеУкрашают тебя.

Хочешь — маслом и темперой,Хочешь — сильным резцом, —Но чем дальше, тем жертвеннейСвязь твоя с образцом.

На гравюре у Дюрера,Где волшебный квадрат.Только, чур его, чур его!А не то — замудрятЭти числа и символы.Лучше жить в простоте,Хоть она непосильнееВременами, чем те,Что тесней и мучительней,Все сильней и больней,Глубже и возмутительней,Лучше, больше, умней.

«За Смоленской церковью…»

За Смоленской церковьюна немецком кладбищесквозь решетку редкуюпрохожу, гуляючи.Вижу фиолетовыйсвет над краем гавани,точно бертолетовойсоли полыхание.Что ж не стал я химиком,химиком-механиком?А хожу на кладбищенепутевым странником?Ветреная молодость?Молодые прения?Голубая ведомость —годовая премия.И прошло, и сгинулонад рекой Смоленкою,только душу вынуло,сдуло легкой пенкою.Позабыл могилы япольские, немецкие,и цеха унылые,и слова простецкие,и опять приходитсямне ходить на кладбище,и водить, как водится,за собой товарища.Только ты красавица,умница, художница,и тебя касаетсято, что мне не можетсявечерами летними,светлыми и хмурыми,меж крестами ветхими,склепами, амурами,встречами короткимии смертями долгимина траве кладбищенскойс колосками колкими.

30 ДЕКАБРЯ

В новогодних сумерках московских —чвак и чмок.Вот бреду я вдоль витрин раскосыхпод снежок.Ты мне говоришь: «Уже недолго —наш чердак».Мех намок, и так тепло и колко.Видишь флаг?А за ним прожектор в поднебесье?Но молчок!А на Патриарших конькобежцы —чик и чок.Вот придем и разогреем чаю,ляжем спать.Ангел мой, я и сейчас не знаю,что сказать.Погоди, наступит год богатый,схлынет бред.Завернись тогда в густой, мохнатыйстарый плед.Прислонись последний раз щекоюнавсегда.Я хотел бы умереть с тобою?Нет и да.

ЗАБЫТЫЙ ФИЛЬМ

Смирновым

На занюханной студии в пустом кинозалеравнодушный механик крутит старую ленту.Ничему не радуйся поначалу,не ищи исчезнувшее бесследно.Просто ты попал в густую халтуру —режиссер уволился, оператор в запое,и не вздумай пожаловаться сдуру,будто кто-то там нехорош собою.Все прекрасно — особенно та девицав откровенном купальнике на старинном пляже,а за нею с ухмылкой рецидивиста —некто в кепке, годящийся ей в папаши.Почему он хватает ее за плечи?Никогда я не вел себя так развязно.А она отвечает: «А ну, полегче!»Но видать по глазам, что на все согласна.Что-то припоминаю, что-то припоминаю…В результате, конечно, она его выдаст,но из этого, как я понимаю,все равно ничего не выйдет.Что за актеры? Это не актеры.Значит, это хроника? Нет, это правда.Сколько можно? Полфильма идут повторы.Ах, упрячьте всю эту муру обратно.Но составьте мне кадрик на память, ладно?Как оборванный ящеркой хвост судьбины,вечный призрак, светлеющий ненаглядно,место встречи истины и картины.

«Воронцовский дворец все на том же месте…»

Мои хладеющие рукиТебя старались удержать…

Воронцовский дворец все на том же месте —полуподлец строил прочно для полумилорда,и на той же лестнице, преданная без лести,щурится аракчеевская львиная морда.Южный полюс императорского Третьего Римаили иллюстрация к Вальтер Скотту.Мы здесь были вместе, и ты незримоиз неволи памяти выбираешься на свободу.Узколицый профиль с пучком на затылкена фоне флоры,как записка в запечатанной бутылкев море.Неужели никогда, никогда не прочитаюкораблекрушения разгадку?Никогда не загляну с другого краяза подкладку?Так и буду помнить: понедельник,запертый дворец, пустое море —сам себе доносчик и соперник,уличивший сам себя в крамоле.Хоть словечко подскажи, подбрось мнес берегов своей отчизны дальней,все прошло — и россказни и козни,только свет стоит пирамидальный.В пустоте над сушей и над хлябьюполдень с высоты буравит темя;разогреет и узор на платье,точно тень отбрасывая время.

«О, мой демон с лазоревым бантом…»

Печальная доля — так сложно,Так трудно и празднично жить,И стать достояньем доцента,И критиков новых плодить…

О, мой демон с лазоревым бантом,жил ты вольно, но трудно почил.Долго был ты моим консультантоми серьезно меня обучил.

Но профессор Замойский-Демидоврассказал нам подробно о том,что подкрасил ты комплекс эдиповматеринским больным молоком.

Как ты гнал лихача пожилогобелой ночью, над Невкой летя.Как безумного, полуживогоЛюба с Борей любили тебя.

Как рыдал ты в мятеж ошалелый,возведенный, что храм на крови,как носил ты сюртук порыжелыйи снега разгребал на пари.

И пока тебя не закопали,все играл ты заглавную роль, —точно черную розу в бокале,принимал за судьбу алкоголь.

О, любовник из жгучих и лживых,ты со мною, покуда живу,в кабаках, в переулках, в извивах,в электрическом сне наяву.

«Рынок Андреевский, сквер и собор…»