Чары Шанхая - Хуан Марсе

— Я тебя знаю, — сказала она. — Тебя зовут Даниэль.

— Правильно.

— Ты тот самый мальчик, который обнаружил утечку газа на площади Ровира.

— На самом деле ее обнаружил капитан Блай.

— А живешь ты на улице Сардинии.

— Да.

— И у тебя нет отца, — добавила она тихо. — Ведь так?

Ее голос звучал тягуче и хрипловато — по-видимому, к голосовым связкам прилипала мокрота, — и я подумал, что у нее, должно быть, высокая температура; в болезненном голосе угадывался жар.

— Так у тебя и вправду нет отца? — повторила она.

— Не знаю.

— Как это ты не знаешь, есть у тебя отец или нет? Ну ты даешь! Ты что, дурачок?

Я заметил, что у нее ухоженные ногти, покрытые вишневым лаком.

— Он не вернулся с войны, — ответил я. — Но мы не знаем, жив он или его убили, никто этого не знает. Может, живет где-то, но у него отшибло память, то есть я хочу сказать, его контузило, и он не помнит про нас и вообще ничего не помнит, вот и не может вернуться… Поэтому я не могу сказать, что у меня нет отца.

Сусана поглядела на меня с интересом и сказала:

— В таком случае это все равно что его нет. Так же как у меня. — Она достала из-под подушки носовой платок, смочила его одеколоном из флакончика и провела по вискам и шее. Платок был безупречно бел. Она внимательно посмотрела на меня и добавила: — Ты немного странный, тебе не кажется?

— Странный? Это почему же? — Я пожал плечами. Она по-прежнему пристально глядела на меня, размышляя о чем-то своем. Затем капризно добавила:

— Разве тебе не сказали, мальчик, что я больна и ты не должен подходить ко мне близко?

— Да, сказали.

— А ты знаешь, чем я больна?

Я ответил не сразу:

— У тебя больные легкие.

— А вот и нет. Не оба легких, а только одно. Знаешь, какое?

— Нет.

— Левое.

Она помолчала, пристально изучая мое лицо. В ее прищуренных глазах блеснул коварный насмешливый огонек, рожденный жаром дремавшей в ней болезни; сколько раз за время нашего знакомства этот взгляд волновал и пугал меня еще больше, чем туберкулез. Однако вскоре я заметил, что Сусана устала. Она закрыла глаза и вздохнула так медленно и осторожно, словно боясь что-то в себе повредить.

— Финито просил передать тебе это, — сказал я, протянув ей заколки и комикс про Рипа Керби, на которую она даже не взглянула.

Она взяла пару заколок и закрепила волосы на затылке и над бледными ушами; в этот миг я заметил на ночном столике фотографию в серебряной рамке — это был Ким, ее отец: полупрофиль, в светлом пальто с поднятым воротником и надвинутой на глаза широкополой шляпе, с кривоватой усмешкой на губах. В его задумчивых глазах угадывалась лукавая искорка.

— А ты и вправду умеешь рисовать? — спросила она.

— Да, немного.

Я отрыл папку и достал рисунки, которые собирался показать. На одном был изображен цветущий миндаль, словно розовое пенное облако, — я нарисовал его с натуры в Нижнем Пенедесе, на двух других — парк Гюэль: керамический дракон на лестнице и волнистая скамейка на площади, а вдалеке — силуэт Барселоны. Рисунки мне нравились сочетанием цветов, но на Сусану они большого впечатления не произвели. Тогда я показал ей картинку, который прихватил на всякий случай: Джин Тирни в зеленом облегающем платье с распущенными волосами сидит в казино возле стойки, вокруг вьется сигаретный дым. Портрет был так себе, я срисовал его с программы какого-то кинотеатра, и получилось не очень похоже, однако ей понравилось.

— Славный рисунок. Какая она красивая! — Она протянула мне папку, вытащила заколки из волос и тихо спросила: — Мама еще в ванной?

— Понятия не имею.

— У нас мало времени. Если мама увидит, что я встала с кровати, у нее случится разрыв сердца. — Она облизнула губы, несколько раз их куснула и ущипнула себя за щеки. — Ну-ка, посмотри на меня. Как я тебе?

Я не знал, что сказать. Она показалась мне настоящей красавицей.

— Хорошо я выгляжу? — настаивала она.

— Я тебя не понимаю.

— Хорошо я смотрюсь вот так, на кровати? Я хочу, чтобы ты нарисовал, будто я уже выздоровела и вот-вот выйду на улицу — с румяными щеками, в туфлях и зеленом платье, которое я пока не надеваю, но как-нибудь обязательно тебе покажу. Никаких ночных рубашек и вязаных пелерин. А в руках я должна что-нибудь держать — зеркало или хорошенькую сумочку, которую мне подарил папа. Как ты думаешь, получится?

Я сказал, что капитан Блай попросил меня нарисовать нечто совершенно противоположное: бледная, печальная Сусана лежит в кровати, а вокруг вьется ядовитый дым из фабричной трубы…

— Конечно, круги вокруг глаз и впалые щеки! Как бы не так! — раздраженно перебила она. — Бедная туберкулезница, которая, того и гляди, умрет, — вот чего он хочет.

— Ну, не совсем так, — возразил я, чтобы как-то ее приободрить. — Я же вижу, что ты почти здорова. Это замечательно, однако капитан хочет, чтобы на рисунке ты была немного другой…

— Я отлично поняла, чего хочет этот чокнутый старик!

Разволновавшись, она переменила свою тщательно продуманную позу. Ей показалось, что послышались шаги матери, и она поспешно улеглась: устроилась на подушках, укрылась простыней и накинула на плечи синюю пелерину. Но никто не вошел.

— Я не хочу, чтобы ты рисовал меня такой, — сказала она, опустив глаза. — Как я лежу и кашляю, словно дурочка. Нет уж, спасибо.

— Ты можешь просто лежать на кровати, как будто отдыхаешь… Не бойся, я не стану рисовать тебя очень бледной. Воткни в волосы цветок, если хочешь. Если бы я собирался подарить этот рисунок тебе, я бы нарисовал так, как тебе нравится.

Сусана медленно покачала головой и посмотрела на меня с любопытством.

— Рисунок нужен не мне. — Она на мгновение задумалась, потом снова оживилась. — Сделаем вот что: можешь нарисовать меня так, как тебе велел капитан, эдакой доходягой, окруженной склянками. Но с одним условием: потом ты нарисуешь меня так, как тебе скажу я. В платье и с прической, которые мне нравятся, яркими красками. Это должен быть портрет веселой и красивой девочки — такой я буду уже очень скоро, всего через несколько месяцев…

— На рисунке для капитана ты тоже будешь очень красивой, вот увидишь.

— Это меня не касается. — Она взяла плюшевого кота и прижала его к груди. — Рисуй меня как хочешь — немощной, бледной, с восковым лицом и горящими от лихорадки глазами; если хочешь, можешь даже нарисовать, как я плююсь кровью. Мне все равно. Но другой рисунок будет моим — я пошлю его отцу, и на нем я должна получиться красивой и здоровой. Понимаешь?

— Да.

— Это будет для него сюрприз.

— Договорились.

— Значит, нарисуешь?

— Надеюсь, у меня получится…

— Конечно, получится. Это будет чудесный рисунок!

— А позади мы тоже нарисуем трубу и дым, которым ты дышишь, как на рисунке для капитана Блая?

Она пожала плечами.

— Мне все равно. Меня не волнуют ни труба с ее мерзким дымом, ни запах газа, ничего, что происходит там, за окном… Ничего.

— Почему?

Ее блестящие глаза смотрели пристально, но мне казалось, что она меня не видит.

— Потому что скоро, очень скоро меня уже здесь не будет, — проговорила она с недоброй улыбкой. — Вот почему, мой мальчик

4

Грустный рисунок, который должен был разжалобить чиновников и чудесным образом спасти больную девочку, а вместе с нею и весь наш квартал от неминуемой смерти, в тот день не получался. Как я ни старался, ни один штрих не ложился на свое место. Тщетно смотрел я на лежащую передо мной Сусану, пытаясь уловить пропорции ее хрупкого нежного тела, казавшегося таким соблазнительным среди подушек и эвкалиптового пара. Словно издеваясь надо мной, Сусана позировала вызывающе — изображала умирающую даму с камелиями, томно возлежа на кровати и свесив ногу. Однако рисунок представлял собой жалкое зрелище. Чтобы не тратить понапрасну дорогую бумагу, я делал наброски в школьной тетрадке, но вскоре отвлекся от портрета и принялся зарисовывать окно, плиту и проклятую трубу, которую, по правде сказать, не было видно с моего места. Однако результат был столь же плачевен. Всему виной перспектива, которую, как я ни старался, передать не удавалось.

— Если ты нарисуешь меня немощной доходягой с запавшей грудью и горящими глазами, это будет уродство, а не рисунок — Сусана взяла со стола колоду карт. — Начни лучше сразу со второго.

— Нет, сперва этот. Капитан попросил раньше, чем ты.

— Ну ладно. — Она развернула колоду веером. Прикрытые картами глаза улыбались. — Сыграем в семь с половиной?

Я отложил карандаш так поспешно, словно он жег мне пальцы.

— Давай.

На второй день моя работа снова почти не продвинулась. К вечеру пошел дождь, и братья Чакон, поспешно собрав товар, спрятались в саду под ивой. Сусана окликнула их, и они вошли через дверь, ведущую прямо на террасу. Финито принес сумку, полную эвкалиптовых листьев, и бросил охапку в кастрюлю, потом грязной исцарапанной рукой достал сломанную расческу и провел ею по волосам — свалявшимся, сальным и черным, как гуталин. Сусана велела обоим братьям отправиться в ванную и вымыть руки, а когда они вернулись, предложила сыграть в парчиси,[9] и мы втроем уселись на кровать. Я сидел спиной к ночному столику, на котором стояла фотография Кима, и чувствовал пристальный, сверлящий взгляд Сусаны. Я старательно тряс стаканчик с кубиком, призывая удачу, и осторожно передвигал желтые фишки, однако братья Чакон съедали их одну за другой. На самом деле меня в тот вечер занимали две вещи — легендарный бандит с фотографии и пристальный взгляд, буравивший мне затылок.