Скитания души и ее осколки - Инна Хаимова

А колеса стучат и стучат. Неля продолжает сидеть в тамбуре. Ее ноги-палки торчат из-под задранного подола платья. Тут Люся, забрав фото у тетки с перегидрольными волосами, подошла к ней, помогла встать, отряхнула и повела к лавке. Неля слышит голос Лихаревой: «ее отец работает в органах».

– Зачем она врет, – проносится в голове Нели. Она слышит скрип двери. Не захлопнутая, она, то открывается, то закрывается и Неля с ужасом понимает, что еще немного и «этот» сбросил бы ее с поезда, и никто бы слова не сказал.

Вдруг он положил руку на плечо девочки и с недоверием, смотря в ее глаза, произнес.

– Не знаю чевой-то сразу в толк не взял. Жидовня такой быть не может. Нос не тот, не наш. И вся какая-то не наша. Не настоящая. – Он опять окинул ее взглядом, – ну прямо, куда ни глянь – сплошь жидовня.

Когда Люся с Нелей вышли на станции, Неля спросила подругу:

– Зачем ты соврала, что у меня отец работает в органах? У меня его нет.

– Пусть боятся. Надо, чтобы тебя боялись. Видела, что было в поезде?

– Да. А что за фотографию ты показывала? Откуда она вообще взялась?

Люся вынула из маленькой сумочки-кошелька, висевшей у нее через плечо, фотографию и протянула Неле. – Я никогда с ней не расстаюсь, даже сплю с ней.

Увидев снимок, Неля просто обомлела. Ей опять стало страшно. Страшно от той недосягаемости, от высоты положения. От одной мысли об этом – замирает душа.

Радостно улыбающаяся Лихарева была снята крупным планом на какой-то даче вместе с отцом в генеральской форме, обнимающим ее за плечи и… Лаврентием Павловичем Берия.

Да, членов правительства все знали в лицо. Ни раз, видно, руки мужика на демонстрациях держали древко с портретом человека в пенсне. Наверное, поэтому «амбал» так оценивающе присматривался к Неле. Что же на самом деле представляет собой эта носатая, коли ее, защищает такая девочка. Что же за штучка эта худоба, так сбивающая «с панталыку», что можно и беды не обобраться. Вот почему, он выпустил Нелю из рук, и напоследок еще раз упомянул про жидовню, которая может «навлечь беду на носатых таких, как она».

Через год, когда Лихарева не только не спала с этой фотографией, и не носила ее с собой ежедневно, Неля спросила – почему она решила с ней дружить и почему надумала защищать ее в поезде?

– Я с самого раннего детства, – ответила Люся, – знала, что каждый человек должен кого-то бояться. Я видела, как одни остерегались других, сама к некоторым относилась со страхом. Видела, как уважение и доверие к какому-нибудь человеку, определенными людьми принималось за боязнь и они уже испытывали только это чувство. Наблюдала, как многие дрожали перед отцом. Может – быть, кто-то его и уважал, но делал с таким подобострастием, что грань между боязнью и уважением стиралась. Неожиданно я попадаю в обычную школу, где многие девочки предлагают мне свою дружбу. Не знаю, почему родители определили меня в такую школу. Я начинаю дружить то с одной, то с другой. Но ничего не получается. Все что-то от меня ждут, ждут чего-то невероятного. Но его нет. Я вижу в классе девчонку: учится она неважно, ее не сторонятся, но никто и не приближает, да и сама она ни к кому не стремится. Знаю, что еврейка, а евреи всегда отличники и тихони. Здесь все наоборот. В школу приходит в синяках. Однажды услышала, как она еле слышно обругала пионервожатую такими словами, которых раньше не знала. Дома спросила: «что это значит?» Ответили, чтобы я так больше не выражалась. Так говорят ничтожные люди. Стали допытываться – от кого я подхватила ругательства. Не знаю, почему соврала. Сказала, что услышала на улице. Ты мне нравилась своей независимостью. Очень часто говорят, что тянет к своей противоположности – хорошее к плохому и наоборот.

К тому времени, я все о тебе выспросила у одноклассниц. Знала, что отца нет, живешь с матерью и бабушкой и самое главное – твой дядя работает в том же месте, где и папа. Это очень облегчало дело. Да и мама была не против нашей дружбы, когда я ей рассказала о тебе. Она даже упомянула, что давно знала хороших евреев. Еще в начале тридцатых годов маму, почти девчонкой, спасла еврейская семья от голодной смерти. Тогда она поклялась Богу, что, если когда-нибудь ее помощь будет нужна евреям, она обязательно отблагодарит за спасение. Хотя мама никогда не верила в Бога, но тут представилась довольно простая возможность выполнения клятвы. Не мешать, не мешать нам, дружить. Вероятно, считала – такое отношение к евреям помогает. Создает благопристойное мнение о вашей семье. Еврейская девочка ходит в дом генерала. Тем более ее задача упрощалась – ты была почти из того же круга, что и я. Когда же началось дело с врачами, мама тебя очень жалела, говорила, что не все евреи шпионы и убийцы. Говорила, что из такой девочки, как ты, убийца не вырастет. Что ты очень верна и предана своей стране, что очень любишь ее. Почему она тогда так думала – не знаю, но мне было этого достаточно, чтобы однажды пригласить тебя домой. Все время мама хотела тебя опекать. Почему? Не знаю. К другим евреям относилась более чем спокойно. И что с ними происходило, ее не волновало.

И в вагоне, как оказалось, Лихарева вцепилась зубами в мужика – стало жалко подругу. Ее мама «Сашенька» (как потом Неля с Люсей звали ее про себя) учила дочку состраданию к Неле. Поняла Люська, что еще немного и тот выбросит Нелю на откос. Хотела в тот момент, чтобы «амбал» испугался, чтобы боялся ее, как многие боялись отца-генерала и почти все… Лаврентия Павловича Берия.

А тогда, когда они появились на даче, привезя всего полбанки клубники, Неля опять бросилась к бабушке с просьбой, чтобы она попросила еврейского Бога – пусть они не будут евреями, Ведь евреем так плохо быть. Вот ее излупили. Если бы не Люська, выбросили бы с поезда, и никто бы не заступился.

– Он не в силах помочь, – ответила бабушка. – Он такое сделать не может. Если сделает – значит, мы его предали. А его предавать нельзя. Нельзя ему изменять.

Тогда я больше твоего Б-га еврейского знать не хочу, – закричала Неля. Ненавижу его, и еврейский твой язык ненавижу. Нечего верить твоему Б-гу. Просто его вообще нет. Никогда его не будет для меня. Только дураки, как ты, и могут верить ему.

Она впервые назвала бабушку дурой. Конечно, же, Неля все чаще видела, как бабушка молится Б-гу, но также видела, что внимать ее молитвам о более легкой жизни – он не хочет и скорее всего не может. Они продолжали быть евреями, и жилось им все труднее и труднее. Поэтому тогда слово «Б-г» и тем более он сам, перестали для Нели существовать.

К зиме 53 года бабушка уже не поднималась с постели. Дядя почти год работал в одном научно-исследовательском институте и жил у себя дома. Правда, ежедневно, после работы навещал бабушку. Все заботы о доме свалились на маму, которая кроме того, что была очень больным человеком, вдобавок, не приспособленным к жизни существом. Все сейчас у нее валилось из рук, она только охала и вздыхала, а готовить, как бабушка, вовсе не умела. Дом стал чахнуть и угасать.

Неля училась все также неважно, но теперь ее многочисленные двойки никого не трогали. Она даже не помнит, чтобы ежедневно делала уроки, настолько ее время было заполнено. В ее обязанности входили покупка продуктов, уборка в доме, время от времени надо было ставить бабушке пиявки, а главное, каждый вечер ввести бабушке шприц с лекарством в мягкое место. Уколы Неля научилась делать так, что любая медсестра могла ей позавидовать. Но тут, кроме того, что тяжело болея, умирала бабушка, случилось событие, потрясшее весь мир.

Он умер. Единственный, родной и любимый!

Неля с Люсей ревели, чуть ли не неделю. В первую же ночь сумели пробраться через чердаки соседних домов, которые Неля знала, как свои пять пальцев, в очередь, двигающуюся к Колонному Залу. Может – быть, Люся и сумела бы попасть другим способом, но генерал сам отсутствовал, а дочери велел и «носа не высовывать». Ранним утром они простились «с солнцем эпохи».

Когда же появились каждый у себя дома, им здорово попало. Даже генералу, было трудно определить, в каком месте Москвы они находятся. Конечно же, Неля считалась «подстрекательницей», но тогда именно Лихарева сказала, что «любым способом надо прорваться». Она «готова на все – лишь бы с ним проститься». После их возвращения, утром Неле позвонила Сашенька.

– Не смей к нам больше ходить, – кричала она в трубку дрожащим голосом. Как же она перенервничала, коли такие слова срывались с ее языка. – Я и так рисковала, позволяя вам дружить. Если бы не ты, она не ослушалась бы Георгия Николаевича. По такой хулиганке плачет ремень.

Сашенька что-то кричала еще, а потом, видно, опомнившись, вдруг начала всхлипывать прямо в трубку. Неля слышала в трубке, что Люся пытается перекричать мать, что Нелька не виновата. Неля слышала еще какой-то шум на другом конце провода, потом все смолкло. На слова Люсиной мамы Неля внимания не обратила, потому что беда, настигшая их, была столь велика, а слезы столь горьки, что казалось – мир должен рухнуть.