Игра с тенью - Джеймс Уилсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он опять будто угадал мои мысли.
— Вы можете спросить, — сказал он, усаживаясь на свое место, — как этот человек стал предметом такой злобы и стольких гадких историй? Единственный ответ, который я могу вам дать: зависть. Большинство людей считают художников почти ангелами, но им до этого далеко. По моему опыту, вряд ли где еще можно найти столько ревнивых, скандальных и коварных обманщиков, разве что среди учителей. Все художники стараются выставить себя гениями, а если не получится, они придумают что угодно и сами поверят в это, лишь бы доказать, что гении похожи на них.
Он помедлил. У меня мелькнула мысль, не сказать ли ему, что я и сам художник, но я быстро раздумал.
— А Тернер был настоящим гением, мистер Хартрайт, — продолжил он. — Клянусь, он был первым из гениев. В вернисажные дни в Академии, перед выставкой, когда мы все заканчивали работы, он присылал почти чистый холст. Молодежь смотрела, смеялась и спрашивала, что он будет с этим делать. А он входил, открывал свою волшебную коробочку и брался за работу. Он никогда не отходил от холста и не смотрел, что получается, будто у него все это было в голове, — и через несколько часов он из ничего создавал картину. Дикарь сказал бы, что это магия. Я помню, однажды парень из Шотландии наблюдал за этим, бледнея, и шептал что-то насчет колдовства.
— Но ведь ни один художник, — сказал я, — не мог бы не восхищаться…
Он презрительно фыркнул.
— Представьте себе, мистер Хартрайт, — сказал он, — что вы полгода работали над картиной, и очень довольны результатом, и думаете, что получите за нее рыцарский титул; и тут появляется Тернер и за день рисует вашу погибель, картину, которая совершенно вас затмит…
Я нервно рассмеялся, потому что его слова попали в цель. Внезапно я почувствовал, что могу это представить, и очень легко; на мгновение на меня тенью упал холод бездонного отчаяния.
— Если б вы рисовали яркое солнце или голубое небо, — сказал он, — он бы попробовал сделать ярче и голубее. Я помню, один раз он написал прекрасную серую картину с Хелвет-шлюзом, без единого яркого пятна. Рядом с ней висело «Открытие моста Ватерлоо» Констебля, словно написанное жидкими золотом и серебром. Тернер пару раз посмотрел сначала на одну картину, потом на другую, достал палитру, наложил на серое море пятнышко красной свинцовой краски чуть больше шиллинга и молча ушел. — Он засмеялся. — И бедный Констебль простонал: «Пришел Тернер и выпалил из пушки», — потому что его картина, конечно, по сравнению с соседней теперь выглядела тусклой и вялой.
— Ну тогда, — сказал я, — неудивительно, что его так не любили.
Дэвенант кинул.
— Но никто из них не понимал, что он ничего дурного не хотел. Это было вроде дружеского соперничества: он заставлял нас работать лучше, совершенствовал наше искусство. Если б вы его обошли, он бы посмеялся, хлопнул вас по спине и поздравил с победой. И он с той же готовностью помог бы вам, с какой стал бы ссориться. Ни у кого не было более верного глаза на ошибки в живописи и на то, как их исправить. — Он встал. — Давайте я вам кое-что покажу.
Я пошел за ним, и мы спустились по лестнице до лунного морского пейзажа, который я заметил, поднимаясь сюда пятнадцать минут назад. Теперь я увидел на раме крупные черные буквы: «Дуврское побережье, ночь. Джон Дэвенант, К. А. Выставлено в 1837».
— Ну вот, — сказал он.
Сцена была достаточно драматичная; лунный свет пробивался через густую полосу темных туч, рассыпаясь потом на сотню кусочков в черном море. У самого горизонта торговое судно разворачивало паруса, которые казались в странном свете почти черными.
— Мощная сцена, — сказал я радостно — наконец-то можно было похвалить что-то от всей души.
Он кивнул, вспыхнув от удовольствия.
— Но вся мощь — это заслуга Тернера. Моя изначальная идея была совсем другая: никаких туч, лунный свет падает прямо на корабль и заставляет паруса сиять белым светом. Так я и рисовал. Когда мою картину вставили в раму и повесили в Академии, я понял, что это неправильно, и мои друзья тоже — но разве могли мы определить, что именно не так? — Он покачал головой. — Ничего не выходило, пока мимо не прошел Тернер с палитрой в руках. Он посмотрел с полминуты и сказал: «Тут нужны глубина и контраст. Прикройте луну — пусть основная масса облаков будет черной, с серебром по краям, чтобы самый яркий и самый темный цвет были по соседству. Паруса погрузите в тень и оставьте пятно света на носу». Я чувствовал его правоту, но осторожничал и, как ни старался, нужного эффекта не получал. Тернер подошел ко мне раз-другой, чтобы посмотреть, как идут дела, и наконец, потеряв терпение, схватил кисти и сделал все сам. Два мощных мазка черным, два — белым, — Дэвенант подчеркнул слова широкими размашистыми жестами, — раз, два, три, четыре. И, конечно, все мы сразу увидели, что он прав.
Он отошел, чтобы полюбоваться картиной, усмехаясь и изумленно покачивая головой. Меня же слегка встревожили как резкое вмешательство Тернера, так и результат — он за мгновение превратил сцену бесцветного покоя в нависающую угрозу. Но мои мысли в этот момент были прерваны шагами снизу и внезапным ревом Дэвенанта, таким громким, что я чуть не подскочил:
— Черт возьми, Хартрайт, вот вам и преданность!
Я повернулся и увидел, что к нам поднимается миссис Холт.
— Смотрите, она не ждет, пока ее позовут! — сказал Дэвенант. — Ей не терпится снова гонять донов.
— Я просто подумала, сэр, что мы потеряем свет, вот и все, — сказала кухарка.
— Верно, миссис Холт, — сказал Дэвенант и повернулся ко мне: — Боюсь, она права, мистер Хартрайт. Надеюсь, вы меня простите…
— Конечно, — сказал я. — Очень любезно было с вашей стороны уделить мне столько времени.
— Ерунда, — ответил он. — Рад помочь. Если я помог. В чем я сомневаюсь…
Я заговорил было, но он жестом остановил меня и продолжил:
— Никакой лести, черт возьми. Поднимайтесь, миссис Холт, и облачайтесь в регалии. Я сейчас приду. — Он дружелюбно взял меня под руку и повел к двери.
Уже открыв дверь и собираясь пожать мне руку на прощание, Дэвенант вдруг остановился и спросил:
— Вы не подождете минутку, мистер Хартрайт? Думаю, я могу вам еще кое-чем помочь.
Он прошел по коридору в глубину дома. Я встал под окном в фонаре и огляделся. К югу смог висел над Лондоном, будто огромная мантия, такая густая и черная, что один ее вид рождал тяжесть в груди, но здесь волосы мои трепал свежий ветер, а между серыми тучами, бурлившими и кружившими над пустошью, пробивались осколки синевы. Что-то в беспорядочном движении туч напомнило мне игры морских животных, и я смотрел на них как зачарованный, пока голос Дэвенанта не оторвал меня от этих фантазий.
— Вот, — сказал он, протягивая мне сложенный листок. — Эти два человека хорошо его знали. Ни один из них не художник, так что можете быть уверены, что их слова не испортит артистическая злоба. Майкл Гаджен — антиквар, он много лет назад путешествовал с Тернером по Кенту и Сассексу. А Амелия Беннетт — дочь старого Бенджамина Уэйли…
Он помедлил, стараясь понять по моему лицу, знакомы ли они мне. Я покачал головой.
— Наверное, вы слишком молоды, — сказал он со вздохом. — В свое время он был знаменит. Великий покровитель искусства, который подружился с Тернером, когда тот был еще мальчишкой.
Я тепло поблагодарил его и отправился в Кенсингтон в отличном настроении. Я доверился судьбе, и судьба вознаградила меня. Какое-то почти суеверное чувство говорило мне, что судьба на этом не остановится и еще кое-что покажет, когда я вернусь домой.
И я не ошибался, потому что в прихожей меня ждало письмо от Раскина! Прилагаю его.
Как всегда, с любовью к тебе и детям,
Уолтер
VI
Джон Раскин — Уолтеру Хартрайту Деннмарк-Хилл, 163 1 августа 185…Уважаемый мистер Хартрайт!
Благодарю Вас за Ваше письмо от 21 июля. Я бы ответил на него раньше, но меня не было в городе — я только вчера вернулся из долгой поездки по Италии и Франции.
Да, я буду рад поговорить о Тернере, хотя я не уверен, насколько я (или любой другой человек) могу помочь Вам в Ваших поисках. К сожалению, я не имею возможности встретиться с Вами на этой неделе — я уверен, Вы понимаете, что по возвращении из путешествия часто обнаруживаешь, что сад твой зарос сорняками, и если не взяться за дело сразу, то кое-какие самые нежные цветы (моя книга, лекция и тысяча слабых росточков, пробившихся от моих слов, которым нужно только ободрение, чтобы расцвести) непременно погибнут. Будет ли Вам удобно встретиться в следующий четверг, в три часа?
Искренне Ваш
Джон Раскин
VII
Отрывок из дневника Мэриан Халкомб 4 августа 185…Маленький коттедж (на каждом этаже всего по одному окну), совершенно неприметный, если бы не странные железные перила по краю крыши, которые выглядели так, будто балкон решил переехать на крышу. С одной стороны таверна, с другой — лавочка с рекламными надписями «Пиво», «Прохладительные напитки» и «Первоклассное имбирное пиво»; рядом осевшие ворота с потрепанной вывеской: все, что можно прочитать, — это «Ло. ки Алек. андерса», а пропущенные «д» и «с» надо вставлять самому, — за которыми неопрятной кучей лежали доски, веревки и рейки. Перед домом, через дорогу, текла большая река, ограниченная неглубокой набережной из грубых камней; к ней вели ступени, на которых собирались лодочники, курившие трубки в ожидании клиентов. Чуть дальше унылая маленькая армия оборванцев копалась в вонючей грязи в поисках сокровищ.