Три цвета времени - Анатолий Виноградов

– Какое ужасающее зрелище! Это они сами жгут сокровища, добытые руками рабов. Сколько дворцов! Какое невероятное решение! Что это за люди? Чего можно ждать от этой страны? Но раз я решил…

В эту минуту раздался дерзкий голос обезумевшего Мортье:

– Кремль минирован, под каждой стеною порох. Государь, мы взлетим на воздух!

Никто не шелохнулся. Никто не посмотрел на Мортье. Бонапарт улыбался и недоверчиво качнул головой. Он встал и, ходя от одной двери зала к другой, посматривая на гренадер со спокойным видом, говорил:

– Ну, кто же еще осмелится прервать меня в те минуты, когда я, завладев дворцом царей, должен, по вашему, трепетать от их азиатского поджога?!

Мортье, осмелевший и дерзкий, с бледным лицом, на котором суеверная почтительность к Бонапарту смешалась с железной решимостью спасти своего любимца, также встал с места.

– Государь, – сказал он, – пренебрегая собственной жизнью, я готов спасти вас. Вся Москва объята пламенем, и горит Кремль.

Часовые у двери сделали на караул. Вошел принц Евгений, прихрамывая, с лицом мальчика и с больной улыбкой. За ним громадная фигура грубого, пестро одетого, как в балагане, неаполитанского короля – Иоахима Мюрата. Оба подошли к Бонапарту. Евгений – сын Богарне[25] простой гражданин Мюрат, сделавшийся неаполитанским королем, по-родственному преклонили колена. Евгений скрестил руки на груди, и Мюрат, позабыв, что он в военном совете, обращается к Бонапарту со словами мольбы немедленно покинуть горящий Кремль. Бонапарт, отвернувшись, подходит к окнам. Ящики с ядрами, пороховые банки громадным неуклюжим обозом стоят перед окнами.

– Одна искра, – говорит Мортье, – – и все мы будем взорваны собственным артиллерийским парком. Добавьте к этому пороховые мины под лестницей, на которой Петр казнил стрельцов, и вы, государь, дадите такую беспримерную картину гибели французской славы, какая и не снилась вашим врагам в Европе.

Безыменный офицер, все еще не ушедший из зала, начал говорить, как в бреду:

– Огненный шар опустился на дворец князя Трубецкого. С этого все началось. Дворец воспламенился мгновенно. Потом загорелась соседняя биржа. Каторжане, длиннобородые и длинноволосые, вылезали из окон с пылающими, просмоленными волосами. Эти живые поджигатели разносят пожар. Наши злосчастные солдаты пытались готовить себе пищу в русских печах. Заложенные гранаты разносили дома в куски. И от этого тоже начинались пожары. Весь город горит!

Слова офицера, наконец, достигли слуха Бонапарта. Бонапарт, все время, казалось, колебавшийся, резко обернулся к Мюрату и сказал, указывая на офицера кивком головы:

– Расстрелять негодяя!

Потом вызвал начальника гвардии и сказал:

– Выступать!

И пока тот, поворачиваясь на каблуках, уходил из зала, обратился к Мюрату, переводя глаза с неаполитанского короля на принца Евгения. Каждый раз, как глаза Наполеона переходили с Мюрата на Евгения Богарне, на спокойном лице появлялась презрительная улыбка. Принц Евгений был слишком похож на недавнюю императрицу Жозефину, с детской и нежной улыбкой больничной сиделки. Мюрат резко и отчетливо произнес:

– В Петровский дворец! – словно поняв это безмолвное обращение Наполеона с вопросом: куда?

Наполеон тихо говорил Мюрату:

– Что же это? Я должен отдать Москву! Став господином положения, я должен уйти без всяких жизненных припасов, расположиться лагерем у ворот завоеванного города, бросив такую удобную стоянку для гвардии!

Мюрат говорил:

– Да, иначе взлетишь на воздух.

Кремлевские дома горели. Горели избушки у Боровицких ворот. Горело Зарядье, базары за Красной площадью. Горела вся Моховая. Артиллерийский парк длинной лентой едва пробился через море пламени. Бонапарт, накинув серую шинель, ходил по парапету около Троицких ворот. Кутафья башня пылала. Не было никаких надежд на выход из Кремля. Наконец прибежал Мортье:

– Ваше величество, я вас ищу. Есть ход совершенно безопасный.

И, следуя за Мортье, Наполеон и маршалы, несшие важнейшие бумаги и секретную переписку Великой армии, смахивая искры, падавшие на плечи и кое-кому испортившие страусовые египетские перья на шляпах, дошли до башен, выходивших на Москву-реку. Скрипя и воя, открылись заржавленные двери погреба. Бонапарт спустился в подземный ход вслед за Мортье и польским офицером Вонсовичем, у которого оказался на руках русский чертеж московского Кремля и Тайницкой башни.

Сквозь море огня, под искрами, через шипящие, дымные улицы, едва дыша, пробрались Бонапарт и его генералы на улицу у старого Москворецкого моста. Там стоял еще хвост колонны артиллерийского парка с зарядными ящиками. Бонапарт шел пешком. Гвардия, прорвавшаяся сквозь завесу огня, салютовала ему сквозь дым и пламя. Развернутое знамя, захваченное под Бородином, легло перед ним на мостовую. Ординарец подвел лошадь. Рустан держал под локоть отяжелевшего Бонапарта, когда тот, топча знамя конскими ногами, грузно садился на лошадь. Гвардейские трубачи, несмотря на огонь и дым, заиграли встречу. И вдруг появились носилки. Восемь человек вынесли из коляски раненого Даву. Он привстал на локте с рукой на перевязи, с глазами, горящими в лихорадке, и криком приветствовал Бонапарта. Наполеон снова соскочил с коня. Он подошел к Даву и упрекал его в безрассудстве.

Даву кричал, чтобы покрыть оркестр гвардейских музыкантов, бешено сверкая глазами:

– Я приехал за тобой, Наполеон, так как боялся за твою судьбу.

Бонапарт протянул ему левую руку. Вопреки всем кавалерийским правилам, правой схватился за седельную луку. Опять мамелюк ловким движением помог тяжелому корсиканцу удариться в седло. Лошадь вздрогнула. Императорский поезд под эскортом национальной гвардии сквозь гнилую гарь и дым горящей Москвы поехал к Ходынскому полю.

Был восьмой час утра. Моросил легкий осенний дождь. Небо было тускло. Наступал серенький осенний моросливый денек. И, как гигантский смерч, пирамида из дыма и огня поднималась над Москвою, когда Бонапарт, усталый, смотрел сквозь желтую листву парка на горящую Москву с башни Петровского дворца.

Бейль осторожно пробирался по лестницам апраксинского дома. На полу спали ординарцы маршала. Спустившись по винтовой лестнице в поисках выхода, Бейль услышал разговор. В людской и в кухне повар-француз пытался объясниться – и делал это довольно удачно – с кучером и дворецким. Старуха, оставленная бежавшими барами и, очевидно, привыкшая к французской болтовне в апраксинском доме, не без успеха выступала в роли переводчицы.

– Черномазый говорит, – объясняла она, – что ихний генерал – самый важный генерал.

– Уважительный барин! – отозвался Артемисов. – Если бы все такие, можно было в не жечь.

Повар кипятил крепкий кофе. На широкой лавке в кухне дремал другой повар – негр, любимец интендантского генерала Дюма. На подоконнике, у изголовья негра, стоял огромный четырехгранный штоф, пустота которого объясняла крепкий сон повара. Бейль распахнул дверь. Прислуга встала.

Обращаясь к повару, Бейль спросил:

– Как пройти в Зубово?

Повар в свою очередь обратился к кучеру. С помощью старухи удалось установить направление жестами направо и налево, поворотами головы, счетом переулков и улиц по пальцам. Кучер покачал головой и произнес по-русски:

– Не ходите, ваше сиятельство, огонь!

Бейль не понял. Он был уже за дверью. Раз овладевшая им решимость гнала его на крыльях, но, пройдя пятнадцать – двадцать шагов, он пожалел, что не взял с собою Франсуа. Район Пречистенки горел. Дома, примыкавшие к Гагаринскому переулку, пылали. Эскадрон вюртембергских гусар довольно безуспешно боролся с пожаром. На улице было светло, как днем, и все пространство от Волхонки до Москвы-реки, покрытое большими и малыми строениями, было наполнено едким дымом, – а снопы пламени делали улицы светлыми, как днем.

Немецкий офицер пытался открыть двери большой конюшни. Они были заперты изнутри, и большое здание, единственное не пылавшее среди моря огня, вызывало невольное удивление немецких солдат. Под ударами топоров ворота слетели с петель, и тогда жуткая картина открылась перед глазами Бейля. Солдаты поспешно шарахнулись в стороны. Дикая толпа полуголых людей, с безумными глазами, с пьяными криками и руганью, с вилами, лопатами и кольями, с диким гиком выскочила и понеслась вприпрыжку по улицам. Солдаты открыли стрельбу. Пьяные работали вилами, стараясь ударить гусар в лицо.

Бейль поспешно устремился вдоль Остоженки. На повороте в первый переулок из временного военного госпиталя вытаскивали раненых, оставленных русскими, и приканчивали их прикладами и выстрелами. Двое солдат дрались на шашках, и каждый из них тянул к себе левой рукой большой золотой оклад с иконы. Стоны и крики слышались во дворе. Чем дальше по Остоженке, тем сильнее гулял огонь. В конце улицы горели маленькие двухэтажные дома. Здесь было полное безлюдье, так как продвигаться по тротуару было невозможно, а середина немощеной улицы осыпалась таким потоком искр, что пробраться было прямо немыслимо.