Три цвета времени - Анатолий Виноградов

Бейль почувствовал, как исчезает тяжесть в теле, как отхлынули мучительные мысли. Дослушав рассказ и дав адрес салтыковского дома арфисту, он быстро вместе с мальчиком направился в свое новое жилище.

Глава четвертая

Давно прошел обеденный час. Бейлю хотелось есть, но все ждали генерала Дарю, и никто не решался ускорить начало обеда. Должны были дождаться важных вестей. Закончив работу, Бейль сидел в библиотеке Салтыкова с Каховским и слушал, как тот с запинками, но довольно чисто переводит на французский язык фразу за фразой обширную рукопись князя Щербатова «О порче нравов в России». История русских самозванцев и в особенности самозванца Пугачева, выступившего под именем убитого женою Петра III, воспламенила его воображение. Россия казалась ему страной неслыханной грязи, самозванства, тупой покорности рабов и тупого самодурства господ.

Из окон виднелись кое-где поднимающиеся дымы одиноких пожаров и обуглившиеся кварталы Москвы. В соседней комнате Бюш вычислял по бюллетеню Мортье количество сгоревших домов. За три дня пожара сгорело двенадцать тысяч зданий и двадцать три тысячи человек. Погибли четыре тысячи лошадей. Голос Каховского мерно и спокойно продолжал: «По количеству любовников оная Северная Семирамида превзошла всех развратных женщин мира. Одному только Зубову да сербу Зоричу выпали на долю счастливые имения и двенадцать с половиной тысяч душ».

«Своеобразное исчисление имущества! – думал Бейль. – Богатство помещиков, в большинстве случаев бездушных скотов, определяется таким странным понятием, как душа. Какая огромная разница между теми русскими, которых я видел в Париже! Это элегантные люди, весьма любезные и даже блестящие по уму. Но во что они превращаются у себя на родине, в своих деревнях!»

За портьерой в соседней комнате отрывистый голос Бюша продолжал диктовку военному писарю. Бейль вынул английский брегет и нажал пружинку. Прозвонило два часа сорок пять минут, а маршал не возвращается из дворца. Шаги, раздавшиеся в коридоре, увы… не были шагами маршала. То был ординарец генерала Ван-Дэдэм, рыжеволосый, голубоглазый валлон, который, весело осклабившись, ставил на стол обеденной залы в бывшей маленькой гостиной салтыковского дворца желтую деревянную кадку с виноградной лозой. Восемнадцать небольших кистей винограда, помятых и слегка сморщенных, свисали довольно уныло по черенкам лозы. Но все-таки эго был подарок из Франции. Ван-Дэдэм не зря сделал этот шаг любезности навстречу Дарю, который становился любимцем императора.

Декардон подошел, сорвал ягоду, бросил в рот и, сделав отчаянно кислую гримасу, выплюнул ее на паркет.

Этот жест всех развеселил своей неожиданностью. Раздался взрыв хохота.

– Ты стал совсем русским, – сказал Бергонье. – Ты ведешь себя, как свинья.

Декардон звякнул шпорами с легким поклоном и, повернувшись на носке, произнес:

– Я только прегустатор[30] его светлости. Кто знает замыслы голландцев!

– Какие замыслы? – раздался громкий голос.

Дарю вошел и швырнул треуголку на стол.

– Наконец-то! – прокричал генерал Дюма. – Мы могли умереть с голоду.

– Извините, господа, – произнес Дарю. – Я предупреждал, что никогда не следует меня ждать.

Он хлопнул в ладоши. Пока накрывали на стол, он несколько раз внимательно поглядел на Декардона, словно желая что-то вспомнить, и каждый раз переводил глаза на других. Так вопрос о «голландских кознях», предложенный молодому человеку, остался висеть в воздухе. Дарю, видя все взоры обращенными на себя, с любезной предупредительностью начал рассказывать. Попытка отправить первого парламентера к царю в Петербург не удалась.

– Письмо пошло только сегодня, – сказал Дарю. – Шталмейстер Оденард, кирасирский полковник, нашел в Москве брата русского министра, аккредитованного при кассельском дворе. Этот самый брат…[31] (граф Дарю щелкнул пальцем в воздухе) проклятая фамилия, никак не запомню… сегодня повез письмо Александру. Письмо кончается словами: «Я вел войну с вашим величеством без вражды. Простая записка ваша, полученная мною или перед, или после битвы на Москве-реке, могла бы остановить мое вступление в столицу. Я желал бы иметь возможность принести вам в жертву это мое преимущество. Вы можете быть только довольны, что я даю вам отчет о состоянии Москвы. Я прошу господа бога, чтобы он принял под свое святое покровительство ваше императорское величество».

Офицеры переглянулись. Дюма нахмурился. Он был атеистом и республиканцем в душе. Бейль произнес:

– Великодушно! Но упоминание бога портит стиль. Когда Вольней[32] был у императора и отговаривал его от конкордата[33], император сослался на то, что религия необходима народу. «Народ ее просит!» Вольней на это ответил правильно: « А если народ станет просить у вашего величества возвращения Бурбонов?»

– Ну, Вольней за это получил удар сапогом в живот и вылетел из комнаты, – поднимая брови, сказал Дарю. – Во всяком случае то, что сделала наша конница с московскими храмами, приказано исправить. Послезавтра церкви перейдут к духовенству, так как оказалось, что Москва уж вовсе не так пуста, как в первый день.

– А когда земли перейдут крестьянам? – спросил Бейль. – Когда Франция объявит в России то, что она объявила в Пруссии, – раскрепощение рабов? Слишком велика разница между ощущениями французов теперь и прежде! Я входил с армией императора в столицы северных государств Италии. Когда войска входили в Милан, то население бурно ликовало. Наши армии были молоды. Австрийские жандармы и попы бежали от них, как от огня. В день 15 мая 1796 года Италия поняла, что все авторитеты, которые стискивали ее свободный ум, были в высшей степени смешны, а иногда и отвратительны…

Дарю поднял руку с протестом. Бейль не унимался.

– А когда мы входили в Милан, то побег последнего австрийского отряда обозначил собою полный разрыв старых понятий. В моду вошло то, что было связано с риском для жизни: общество увидело, что после многовекового лицемерия и приторных ощущений для завоевания счастья нужно научиться любить, любить что-либо истинною, настоящею страстью, ради которой естественно при случае положить самоё свою жизнь.

– У вас остынет жаркое, – сказал Дарю.

– У меня остыла уверенность в успехе московского похода, – парировал Бейль. – Никакой повар ее не подогреет.

– Я попрошу генерала Дюма подвергнуть вас домашнему аресту, – сказал Дарю шутя.

– Не могу на это согласиться, – сказал Дюма. – Это слишком совпадает с желаниями самого Бейля.

– Я согласен на все, – заметил Бейль, – лишь бы мне увидеть снова триумфальную арку и украшения миланских крепостных ворот, надпись из цветов, высеченную потом на камне: «Alia valorosa armata francese!»[34], женщин и детей на стенах в пестрых и нарядных платьях, мужчин, машущих трехцветными знаменами, крестьян с возами, безбоязненно въезжающих на городские рынки, – все это мало похоже даже на Берлин 1806 года: когда император один ехал по улицам германской столицы, толпы народа были от него в трех-четырех шагах, гвардейский эскорт шел далеко впереди. Франция несла с собою новый гражданский кодекс[35] и право на свободный труд. А сейчас мы попали в копошащуюся массу паразитов, пьющую кровь спящего исполина.

– Совершенно не военные рассуждения, – отозвался Бергонье. – Я нахожу, что на тебя дурно повлияли твои упражнения в пожарном деле.

Генерал Дюма постарался внести успокоение и, не предполагая обидеть Бейля, сказал:

– Вчера я шел с адъютантом по Красной площади. Уверяю вас, что московский пожар влияет не на одного только Бейля. Когда я вошел в переулок, я увидел там ожесточенную драку наших гусар с гвардейскими артиллеристами. Пьяные, они вылезали из винного погреба и, едва держась на ногах, отбивали друг у друга бутылки вина. Выстрелом из пистолета я остановил это безобразие и пытался вытащить из погреба за волосы последнего из пьяниц. Он рычал, сопротивлялся, но медленно вылезал. К моему ужасу, это оказался Байту – негр, мой повар. Он меня буквально осрамил, представ передо мной с бутылками под мышкой и в карманах, делая окровавленной рукой под козырек несуществующего головного убора и заявляя мне, что он действует по моему поручению.

Дарю взял со стола бутылку и, наливая себе вино, спросил:

– Вот это самое?

Не дожидаясь ответа, залпом выпил стакан, потом, иронически смотря на Бейля, произнес:

– Я знаю вашу ненависть к религии. Вам хочется пошарить женские монастыри. Жуанвиль говорит, что монахини здешние отвратительны и уродливы.

– Откуда у Жуанвиля этот опыт? – спросил Бергонье.

– Его солдаты ограбили ризницу и, перепившись, надели на себя священнические облачения. Жуанвиль хотел это поправить.