Сталинский нос - Евгений Ельчин

За окном солнце, а у директора в кабинете темно. Приглядываюсь. На стене портрет Сталина, а под Сталиным, за столом, сидит Сергей Иванович и сердито на меня смотрит.

— Встань к стенке, Зайчик, — говорит, — рядом с тем хулиганом.

Встаю к стенке. Ни Вовка на меня не смотрит, ни я на него. Стоим.

— Сейчас я вам ситуацию по-простому обрисую, — говорит директор и поворачивается к Вовке. — Начнем с тебя, Собакин. Из-за твоего хулиганства придется мне объясняться с соответствующими органами. Чем это кончится, неизвестно. Я позволил тебе остаться в школе после того, как твоего отца арестовали, и никому ни слова не сказал, а ты? Нину Петровну за горло хватаешь.

— Гадюка она, — говорит Вовка.

— Будем считать, что я этого не слышал, Собакин, — говорит директор и переводит взгляд на меня. — Ну а ты, Зайчик? Твоего отца забрали на Лубянку. Думаешь, я не в курсе?

Я к стенке прислонился. Чтобы не упасть.

— Почему не прийти ко мне, не сказать: так, мол, и так, Сергей Иванович, желаю очистить себя от гнилого влияния моего отца. Хочу вместе со всей школой шагать к коммунизму вслед за великим Вождем, товарищем Сталиным.

Чувствую, Вовка на меня уставился, но головы не поворачиваю. — Пришел бы ты ко мне, — говорит Сергей Иванович, — я бы тебе разрешил выступить на пионерской линейке, отречься от отца перед лицом коллектива. Возможно, мы бы тебя даже в пионеры приняли. А ты что сделал? Прикидываешься, что ты такой же, как все?

Тут он как бабахнет кулаком по столу, даже телефонная трубка на аппарате запрыгала.

— Думаешь, можно скрыться от наших Органов? Целый день звонят из детдома для детей врагов народа. Что мне прикажешь говорить? Нету его?

Вовка почему-то за меня хватается, и только когда Сергей Иванович говорит: «Собакин, давай стул, парню присесть надо», я понимаю, что ноги меня не держат.

Вовка перетаскивает меня с пола на стул. Сижу, и такая тоска берет, не передать. Ошибся я. Не придет папа на пионерскую линейку. Точно теперь не придет.

Сергей Иванович вздыхает и почти ласково на нас смотрит.

— Эх, братцы, наделали вы дел. Избавились мы наконец от этого еврея Финкельштейна, может, Органам бы и хватило. А тут вы устраиваете такое безобразие. И того и другого в детдом отправляю.

— Финкельштейн не виноват, — говорит Вовка.

— Разговор окончен, — говорит Сергей Иванович, — он сам признался.

Директор подвинул какие-то бумаги, пробежал что-то глазами, что-то подписал, очки протер и только потом на Вовку прищурился.

— А ты откуда знаешь, что он не виноват?

— Не отправите в детдом, скажу.

— Ты со мной, Собакин, не торгуйся. Знаешь, кто нос отбил?

— Знаю.

У Сергея Ивановича лицо посветлело. Он даже улыбнулся.

— Это хорошо, Собакин. Есть, значит, возможность исправить наши ошибки. — Директор поднимает телефонную трубку. — Вот мы сейчас на Лубянку и сообщим. Можешь сам до класса дойти, Зайчик?

Почему нет, могу. Киваю ему.

— Тогда иди, я с тобой потом разберусь.

24

Заглядываю в актовый зал. Вместо Сталина с отбитым носом только царапины на полу — там, где его к лестнице тащили. Он был, наверно, очень тяжелый. Интересно, куда его дели?

Вокруг ни души, пусто, как утром, когда я маршировал здесь со знаменем, представляя себе первомайский парад. Кажется, что это было не утром, а ужасно давно — столько всего произошло. В класс к Нине Петровне особого желания идти нет. Вот я и не тороплюсь, иду себе, слушаю, что за закрытыми дверьми происходит. Учителя бубнят, кто-то стучит мелом по доске, кто-то практикуется на горне, а где-то целый класс марширует под аккордеон. Все учатся, приобретают знания, необходимые для строительства коммунизма. Все, кроме меня. Я перестал жить жизнью коллектива и коммунистическим «МЫ» себя вроде уже не чувствую. Странное ощущение, неприятное. Лучше об этом не думать. Само пройдет.

Чтобы отвлечься, гляжу в дверную щелку класса русской литературы. Честно говоря, я этот класс не очень люблю. Развесили на стенках портреты мертвых писателей. И все с бородами. У доски стоит учитель по фамилии Лужко, и он тоже с бородой.

— В чем подлинное значение этого шедевра русской литературы? — спрашивает Лужко. — Почему нам и сегодня так важно изучать гоголевский «Нос»?

Никто не поднимает рук, и не удивительно. Дурацкая книжка этот «Нос», мне ее Очкарик пересказывал. Чей-то там нос надел мундир и важничает так, будто он высокого чина сотрудник. Вранье, конечно. Хотя, с другой стороны, это дело прошлое, тогда еще цари правили и товарищ Сталин не был Вождем и Учителем. Всякое бывало. В наше советское время такого бы не разрешили. Органы бы этот нос тут же куда надо забрали. Зачем же Лужко вспоминает такие старые байки? Неизвестно. Пахнет вредительством.

— Мы и сейчас ясно видим в этом произведении, — говорит Лужко, — что слепая вера в чужие теории о том, что для нас хорошо, а что плохо, рано или поздно приводит к невозможности нашего собственного мышления. А это грозит развалом идеологических устоев. Во всей стране. Может быть, даже во всем мире.

Лужко внимательно на класс глядит и спрашивает:

— Всем понятно?

Никому, конечно, ничего не понятно. Этот Лужко подозрительный тип. Я за ним давно наблюдаю. Остальные учителя говорят нормальными словами, как по радио, а этот — нет. Что-то с ним не в порядке.

Иду дальше по коридору, думаю о том, как Вовка сейчас Сергею Ивановичу меня закладывает. Теперь директор знает правду. А пока я дойду до класса, и Нина Петровна будет знать, и весь класс тоже, и к следующей перемене — вся школа. И буду я врагом народа. Конечно, так и полагается. Мой папа в тюрьме, и это я, а не Очкарик отбил нос у товарища Сталина. Придется отвечать за это преступление.

«Государство позаботится. Утром его заберут» — сказал старший лейтенант вчера ночью, когда увозили папу. Тогда я не сообразил, о чем он, а теперь понятно. Он говорил о детдоме. Вместо того чтобы принимать в пионеры, меня отправят в детдом для детей врагов народа. Дадут крышу над головой, оденут, обуют, но доверять мне больше никогда не смогут. С этого самого дня не будет мне веры ни в чем. Всю жизнь буду под подозрением. А ведь я люблю товарища Сталина больше их всех, вместе взятых! Как такое могло случиться? Я об этом потом подумаю, а пока надо на что-то решаться. Делать мне здесь больше нечего. Я исчезну, спрячусь так, что они меня ни за что не найдут.

Поворачиваюсь, бегу по коридору, толкаю дверь на лестницу и лечу вниз по ступенькам. У последнего пролета сигаю через перила и приземляюсь прямо перед носом у того самого старшего лейтенанта, который папу арестовал. И оперативники с ним те же.

25

В банках лягушки с кишками наружу. Еще какая-то заспиртованная гадость. Стеклянные колбы. И химикатами воняет. Одним словом, биология. Старший лейтенант меня сразу узнал, рот раскрыл, чтобы что-то сказать, но я не дурак, ждать не стал, рванул вверх по лестнице и сюда. Во всей школе спрятаться — лучше места нет. С тех пор как забрали Арнольда Моисеевича, иностранного шпиона под маской учителя биологии, в этом кабинете всегда пусто.

Вижу сквозь замочную скважину: двое идут прямиком к директору. Третьего нету. Охраняет, наверно, входную дверь, чтобы я не сбежал. Откуда им знать, что есть второй выход из школы, в спортивном зале. Как пройдут, проберусь туда, только меня и видели.

Вдруг за моей спиной кто-то гнусавит, будто простужен:

— Отдельным товарищам четырех стен не нужно. Можно одной обойтись. Поставить к ней и расстрелять.

Замираю. Может, показалось? Нет, скрипит стул и кто-то сопит. Оборачиваюсь. У окна висит облако табачного дыма, такое густое, что не видно, кто на стуле сидит. Из-за дыма тот же голос:

— Ты меня понимаешь, Зайчик?

Дым чуть расступается, и я теперь вижу, кто сидит на стуле: гипсовый нос товарища Сталина! Сидит как ни в чем не бывало и трубкой дымит.

— Отца твоего мы арестовали? Арестовали. Почему ты не сообщил нам о его подрывной деятельности? Где твоя бдительность, товарищ Зайчик? Нехорошо.

Кабинет биологии не очень большой, а нос так трубкой надымил, что я раскашлялся.

— Что является твоей прямой обязанностью как представителя коммунистической молодежи? — спрашивает нос товарища Сталина, но ответа не ждет. — Отречься от отца, врага народа, и вступить в пионеры, чтобы шагать с нами в ногу к коммунизму. Не такое сложное дело. Повторяй за мной.

Нос потер сапогом о сапог, выпустил клуб дыма и говорит:

— Перед лицом своих товарищей я, Саша Зайчик, отрекаюсь от моего отца, агента вражеских сил, и порываю с ним всякие отношения. Теперь моим отцом будет товарищ Сталин, наш Вождь и Учитель, а моей семьей — любимая пионерская организация.