Купленная невеста - Алексей Пазухин

— А, это ты, старый грѣховодникъ! — проговорилъ Павелъ Борисовичъ, замѣтивъ управителя. — Ты что же это, каналья, не исполняешь моего приказа, а?

— Какого, батюшка сударь, приказа? — Храни меня Господи, чтобы я вашего приказа не иснолнялъ! Денно и нощно только о семъ и думаю.

— Ну, ты у меня не разводи тутъ розсказней, не пой соловьемъ! — перебилъ Павелъ Борисовичъ. Почему не привозятъ изъ Чистополья ту дѣвку, о которой я приказывалъ? Эту, какъ ее тамъ? Невѣсту-то купеческую…

— Привезена, батюшка сударь, привезена. Какъ изволили приказать, такъ мною въ ту же минуту и исполнено. О семъ и пришелъ докладывать вашей милости, да вижу, что гости, ну и не смѣлъ доложиться.

Павелъ Борисовичъ поигралъ золотыми кистями своего шлафора.

— То-то, а ужь я думалъ, что ты отвильнуть хочешь. Показать мнѣ ее сію-же минуту!

Шушеринъ низко покланился.

— Слушаю, батюшка сударь.

Павелъ Борисовичъ вошелъ въ кабинетъ.

— Господа, я вамъ сейчасъ красавицу покажу, — обратился онъ къ гостямъ. — Любопытную въ нѣкоторомъ родѣ красавицу. Надо вамъ сказать, что мнѣ послѣ тетки Прасковьи Васильевны досталась дѣвка, камеристкой была у тетки и очень, говорятъ, хорошенькая, такъ вотъ въ эту самую дѣвку влюбился купецъ одинъ, жениться на ней хочетъ и даетъ мнѣ за нее тысячу двѣсти рублей. Воть эту самую купеческую невѣсту и прислали мнѣ изъ моего Чистополья вмѣстѣ съ разными соленьями и вареньями. Любопытно взглянуть, господа?

— На соленья и варенья нѣтъ, а на купеческую невѣсту, да, — отвѣтилъ кто то изъ гостей.

— Ты не продалъ еще ее? — спросилъ другой.

— Нѣтъ. Зачѣмъ же я буду продавать, если я ее не видалъ? Можетъ, она дѣйствительно хороша.

— Врядъ ли, — презрителыю замѣтилъ пожилой помѣщикъ изъ отставныхъ военныхъ, крашеный франтъ со вставными зубами, сдѣланными въ Парижѣ, но не совсѣмъ по мѣркѣ, почему баринъ напоминалъ нѣсколько оскалившуюся лошадь. — Врядъ ли: какой же можетъ быть вкусъ у купца? Что нибудь жирное, толстое и бѣлое. Фи!

— Шушеринъ пришелъ, — доложилъ лакей.

— Пусть войдетъ. Это, господа, «красавицу» привели, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ.

Гости перестали шумѣть, пить и съ любопытствомъ устремили взгляды на дверь. Нѣкоторые перемѣстились поближе, оправляя височки и хохлы.

Шушеринъ вошелъ, широко растворивъ дверь и впустилъ остановившуюся было Машу.

— Входи же, голубушка, входи, авось господа тебя не укусятъ, — говорнлъ онъ. — Одичала въ деревнѣ то, отвыкла отъ господъ.

Маша вошла, глянула кругомъ и опустила глаза подъ пристальными, любопытными взглядами гостей Павла Борисовича. Въ облакахъ табачнаго дыма передъ нею на секунду мелькнули красныя физіономіи, молодыя и не молодыя, красивыя и не красивыя, усы, бакенбарды, венгерки, эполеты, дымящіяся трубки. Дѣвушка задрожала всѣмъ тѣломъ и остановилась въ притворѣ дверсй. Родственница Латухина, Маша, не была красавицей, съ Надеждой ее и сравнить было нельзя: въ ней недоставало граціи, которою обладала Надежда, изящества, воздушности, да и черты лица ея были не такъ правильны, глаза не сверкали тѣмъ огнемъ скрытой страсти и большой внутренней силы; она была просто миловидная хорошенькая дѣвушка мѣщаночка, вскормленная домашними булочками, вспоенная молокомъ въ зажиточномъ тихомъ домѣ, какъ въ теплицѣ. Она нѣсколько подходила къ нарисованному крашенымъ бариномъ портрету, но уродливой полноты въ ней не было, хотя она обѣщала сильно располнѣть въ свое время. «Политика» Шушерина, слезы горячо любимой Нади и просьбы Латухина, въ домѣ котораго сирота Маша нашла второй родительскій домъ, заставили ее идти къ барину, и она не раскаивалась, она была совершенно убѣждена словами Шушерина, что «смотръ» кончится ничѣмъ, но она испугалась теперь и дрожала всѣмъ тѣломъ. Она никогда не думала, что предстанетъ передъ цѣлымъ обществомъ господъ, ожидая встрѣтить одного только Скосырева, «господина важнаго и строгаго, но предобрѣйшей и благороднѣйшей души», какъ выражался Шушеринъ.

Господа разглядывали ее.

— Близко къ тому, что я говорилъ, но ничего, — замѣтилъ крашеный баринъ. — Холодна, конечно, какъ рыба, треска, братецъ ты мой, семга двинская, но если ее этакъ вспрыснуть хорошенько, такъ ничего.

«Береза тѣшитъ глазъ, съ зефирами играя,Прохладу, тѣнь даетъ, приноситъ нѣгу рая,Но гибками вѣтвями сей березыВозможно, другъ Кронидъ, и огнь возжечь, и вызвать слезы!»

Хе, хе, хе… Преполезное древо…

— Она мила, оченя мила! — сказалъ кто то другой.

— Мила, а барину поклониться не умѣетъ, — сказалъ Скосыревъ. — Или не знаешь меня?

— Не знаетъ, батюшка сударь, не знаетъ, — поспѣшно отвѣтилъ Шушеринъ.

— Молчать! Не тебя спрашиваютъ! Какъ тебя зовутъ, милая?

— Надеждой, — едва слышно отвѣтила Маша.

— Чтожь, очень ты влюблена въ своего купца этого?

Маша молчала.

— Да говори же, глупая! — тихонько толкнулъ ее Шушеринъ. — Очень, скажи, желаю, сударь, замужъ за него идти и прошу милости вашей… Въ ноги, дурочка, господину, въ ножки поклонись!

— Молчи, Шушеринъ! Вотъ ходатай то, господа, сватъ. Хорошо ты, должно быть сцапнулъ съ купца этого, а?

— Помилуйте, сударь, смѣю ли я? Нѣшто я не сытъ, не доволенъ вашими милостями?

— Такъ ничего не получишь?

— Ни, ни, ни синь пороха!

— Ну, тѣмъ лучше, потому что я дѣвку эту не продамъ.

Шушеринъ широко раскрылъ глаза и онѣмѣлъ. Маша дрогнула всѣмъ тѣломъ.

— Я тебя на волю не выпущу, Надежда, — продолжалъ Скосыревъ. — Если ты очень ужь влюблена въ своего купца, такъ это ничего, это пройдетъ, какъ вотъ зубная боль проходитъ. Вини вотъ его, Шушерина: онъ солгалъ мнѣ, что ничего за это не взялъ, а я лжи отъ своихъ слугъ не люблю, не выношу. Ступай, я найду тебѣ дѣло, а женихъ не уйдетъ. Уведи ее, Шушеринъ, и сдай Аксиньѣ клюшницѣ.

Шушеринъ топтался на мѣстѣ, совершенно растерявшись. Маша облокотилась о притолку. Какъ ни была она испугана, сконфужена, но она хорошо поняла весь ужасъ своего положенія и чуть-чуть не падала, блѣдная, какъ полотно.

— Ступай! — крикнулъ Скосыревъ Шушерину. — Говорено было много разъ, чтобы не лгать, ослушался, — ну, и пѣняй на себя. Убирайся!

Шушеринъ поклонился барину и вышелъ, дернувъ слегка Машу за рукавъ. Она пошатнулась, вскрикнула и безъ чувствъ повалилась на полъ. Лакеи вынесли ее.

— Словно барышня, въ обморокъ падаетъ! — замѣтилъ крашеный баринъ.

— У барыни жила, избалована, любимою камеристкой была, — объяснилъ Скосыревъ и подошелъ къ Черемисову, который хлопоталъ насчетъ настоящей гусарской жженки.

— Какой то тамъ купецъ Латухинъ, влюбленъ и получитъ свой «предметъ», а я, Павелъ Скосыревъ, страдаю тутъ, видѣть даже моей Кати не имѣю возможности, несправедливо! — сказалъ онъ, смѣясь.

— Резонъ. А все же ты отпусти ее: жаль дѣвочку, — отвѣтилъ Черемисовъ.

— Конечно, отпущу, только вотъ Шушерина проманежу. Какъ Катерина Николаевна будетъ моею, такъ и Надьку на волю. Даромъ отпущу, на приданое подарю ей тысячу двѣсти рублей, которыя даетъ за нее купецъ. Эхъ, Черемисовъ, если-бъ намъ удалось наше дѣло, если-бъ удалось!

— Сказалъ тебѣ, что увезу и увезу и думать тебѣ объ этомъ нечего! — весело отвѣтилъ Черемисовъ.

Когда жженка была готова и всѣ гости усѣлись вокругъ пылающей чаши, ароматъ которой наполнилъ всѣ комнаты, Павелъ Борисовичъ приказалъ позвать хоръ своихъ крѣпостныхъ пѣвицъ и пѣвцовъ. Мы имѣемъ понятіе о какомъ нибудь яровскомъ или стрѣльнинскомъ хорѣ, который состоитъ изъ двухъ дюжинъ важничающихъ «барышень», играющихъ роль неприступныхъ и «весьма образованныхъ» дѣвицъ, благосклонныхъ лишь къ нѣкоторымъ избраннымъ, гордыхъ и расфуфыренныхъ, поющихъ модные романсы подъ акомпаниментъ піанино, манерничающихъ, важныхъ, а въ то время хоръ, подобный хору Скосырева, состоялъ изъ десятка хорошенькихъ веселыхъ дѣвушекъ, поющихъ разгульныя веселыя пѣсни подъ звукп гитары, бубна, подъ лихое треньканье балалайки и знающихъ, что не придись онѣ по душѣ барину, не угоди ему или его гостямъ, такъ сейчасъ же послѣдуетъ возмездіе въ видѣ болѣе или менѣе серъезной «припарки», на которую въ то время были щедры рѣшительно всѣ, отъ важнаго барина и до богатаго купца по отношенію къ своимъ дѣтямъ, и отъ главы семейства до любаго воспитательнаго учрежденія. Разгула, дикой удали, воселья въ тогдашнемъ хорѣ было несравненно больше, а на упомянутыя «припарки» вниманія не обращалось, къ нимъ въ то время привыкли и говорили: «баринъ обидитъ, баринъ и помилуетъ». Хоръ барина жилъ сыто, весело, имѣлъ деньги, а пѣвицы его обыкновенно выдавались за «хорошихъ людей», снабженныя приличнымъ приданымъ, часто награжденныя землей съ лѣсомъ и угодьями, скотиной. Теперь какой-нибудь пѣвецъ изъ жидковъ корчитъ изъ себя барина и, потѣшая въ загородномъ кабачкѣ подгулявшаго купчика, важничаетъ, ломается, ходитъ накрахмаленный и раздутый, противный и скучный, а тогда такой пѣвецъ ходилъ волчкомъ, взвивался голосомъ подъ небеса, отдавалъ все, что имѣлъ, и ужь если веселилъ, такъ веселилъ, памятуя, что за удовольствіе онъ получитъ и золотыхъ въ шапку, и напьется «барскимъ пойломъ», и во всю жизнь сытъ будетъ.