Глоток воздуха - Урсула Ле Гуин

— Нет, это-то как раз ошибкой не было, — возразил он. — Это один из самых правильных моих поступков. Это и еще покупка ранчо. Мне просто необходимо было хоть куда-нибудь переехать. А Элла вообще не желает, да и не в состоянии никуда переезжать, действовать, двигаться, развиваться. Ее сила в том, чтобы оставаться неподвижной и неизменной. И какая сила, господи! Но все именно в этом и заключается. И всякое дерьмо продолжает скапливаться вокруг нее целыми грудами, а она и не думает его расчищать. Да она, черт побери, просто крепостные стены из него строит! Фекальные фортификации, прости меня, господи, которые защитили бы ее от любых перемен. В том числе и от свободы… Да я был просто вынужден бежать из этой ее крепости! Я там задыхался. Мне казалось, что я похоронен заживо. Я пытался взять ее с собой. Но она не поехала. Она вообще не желала двигаться с места. Элла никогда не умела пользоваться свободой, ни своей собственной, ни чьей-либо еще. И это приводило меня в отчаяние. Я так сильно мечтал о свободе, что, наверное, согласился бы на любые условия. Вот тут-то я и совершил ошибку. Энн слушала его довольно невнимательно, поскольку по-прежнему не понимала, в чем же заключалась его ошибка, но он так ничего и не объяснил, так что пришлось все же спросить:

— Ну, и что же это была за ошибка? — И она сразу почувствовала, что это, должно быть, неким образом связано именно с ней. Догадка оказалась настолько угнетающей, что она беспокойно оглянулась на спящего ребенка.

— Она заключалась в том, что я тебя оставил, — тихо и медленно произнес отец. — И даже бороться за опеку не стал.

Она понимала, что это для него очень важно; и, видимо, должно было бы быть столь же важным и для нее. Но чувствовала лишь, что ее куда-то теснят, заталкивают острым, выдирающим из земли корни отвальным ножом бульдозера, и снова нервно оглянулась на ребенка, поправляя натянутую над ним рубашку, чтобы он целиком оказался в тени, хотя в этом и не было ни малейшей необходимости.

— Она считает, что сейчас уже поздновато думать этом, — услышала она спокойный голос отца.

— Ну, я не знаю… Мы ведь все-таки каждое лето с тобой видимся, — сказала Энн и вдруг сильно покраснела.

А нож бульдозера двинулся дальше, выравнивая и разглаживая поверхность.

— Мне нужна была свобода, чтобы продолжать жить, а тебя я тогда воспринимал как часть своей тюрьмы. Часть Эллы. Я буквально не отделял тебя от нее — понимаешь? А она сама даже в мыслях такой возможности не допускала. Ты была ею, ты была воплощением ее материнства, а она сама — Великой Матерью. Она как бы встроила тебя прямо в стены своей обители. Ну а я купил себе другую обитель. Возможно, если бы ты была мальчиком, я бы скорее сумел догадаться, что произойдет с нами вскоре. Я бы мог тогда почувствовать, что ты, хотя бы отчасти, принадлежишь мне, что я имею в тебе… свою долю, что ли. Что я имею право вытащить тебя из этой дерьмовой крепости, из-за этих земляных валов. Имею право защитить твои права на свободу. Понимаешь? Но сам-то я тогда этого не понимал! Даже и не пытался понять! И вырвался на свободу, оставив тебя в качестве заложницы. Мне потребовалось двенадцать лет, чтобы заставить себя признать это. И я хочу, чтобы ты знала: теперь я действительно сознаю свою ошибку.

Энн сняла с уголка детского одеяльца листок лисохвоста, упавший рядом с детской ножкой.

— Да ладно, — сказала она, — по-моему, все и так получилось в общем неплохо. Мы с мамой жили нормально. Да и Пенни, наверно, не очень-то хотелось постоянно видеть у себя в доме падчерицу-подростка.

— Если бы я боролся за тебя и выиграл право опеки — а если бы я боролся, я бы наверняка выиграл! — то мне было бы в высшей степени наплевать, чего хочет или не хочет Пенни. Я бы тогда, может, и вовсе на ней не женился. Одна ошибка влечет за собой вторую. И ты жила бы здесь. И каждое лето проводила бы здесь. И поступила бы в хорошую школу. И полных четыре года отучилась бы где-нибудь на востоке, скажем, в массачусетском Смит-колледже или в Нью-Йорке, в политехническом Вассар-колледже. И сейчас не жила бы в Сан-Пабло с какой-то лесбиянкой. И не работала бы по ночам на телефонной станции. Нет, я тебя ничуть не обвиняю, я обвиняю себя. Я поверить не могу, до чего Элла оказалась устойчивой, до чего неизменной, не желающей ничего вокруг себя менять! Как ей удалось и тебя закопать в ту же грязь, окружить теми же земляными валами, загнать в ту же не имеющую будущего ловушку! Какое будущее может быть у твоего малыша при такой жизни, Энн?

«Но мне действительно повезло, — думала Энн, — что я получила эту работу, и меня совершенно устраивает, что уже довольно давно в моей жизни все стабильно и спокойно, а ты же маму вот уже десять лет не видел, так откуда тебе знать, как она живет?» Но все эти мысли мелькали где-то на периферии ее сознания, и разум ее скакал среди них, как кролик в тенистом подлеске.

— Ладно, — повторила она, — все у нас получилось очень даже неплохо. — Она была не в силах подавлять все возраставшую тревогу и, отвернувшись от отца, опустилась на колени возле спящего Тодди, сделав вид, что малыш проснулся: — Ну что, мы открыли глазки? Вот и хорошо! Привет, мой маленький крольчонок, привет! Ах ты, сонный кролик! — Головка ребенка бессильно моталась из стороны в сторону, глазки смотрели в разные стороны, и, стоило ей усадить его к себе на колени, он тут же снова уснул. Его маленькое, теплое, тяжеленькое тельце словно и ей тоже придало веса, сделало более значимой. И она, пальцами коснувшись воды, сказала отцу: — Ты на мой счет не тревожься, папа. Я действительно вполне счастлива. И мне бы очень хотелось, чтобы и ты чувствовал себя счастливым, если этого до сих пор еще не произошло.

— Ты счастлива? — Он лишь раз глянул на нее своими светлыми глазами — с той самой, почти презрительной насмешливостью, которая была ей так хорошо знакома, — и этот его взгляд сразу изменил ее сочувственное отношение к нему на совершенно противоположное.

— Да, счастлива! — с вызовом сказала она. — Но я хотела бы кое о чем тебе рассказать.

Пока она собиралась с мыслями, Стивен заметил, довольный своей проницательностью:

— Так я и думал. На сцену возвращается отец.

— Да нет, я не об этом… — рассеянно пробормотала Энн. — Видишь ли, в больнице считают, что у Тодди проблемы с головным мозгом, возможно, вследствие родовой травмы. Именно поэтому он в некотором смысле и развивается медленнее других. Мы, правда, довольно рано это заметили. Врачи пока не могут сказать, была ли травма действительно серьезной, и уверяют, что особой опасности нет. Но некое повреждение все же явно имело место. — Она легонько провела пальцем по краешку крошечного розового детского ушка. — Ну вот. Тут пришлось, как ты понимаешь, немного подумать. И как-то с этим свыкнуться. Что оказалось вовсе не так уж трудно. И все же кое-какие трудности определенно имеются. __ И что ты предпринимаешь?

— Да тут пока ничего и не предпримешь. Сейчас надо просто ждать и наблюдать за ним. Очень внимательно. Ему ведь всего пять месяцев. И врачи уже заметили некоторое…

— И как ты намерена это исправлять?

— Но тут ничего и нельзя исправлять.

— Ты что же, просто смирилась с этим?

Энн промолчала.

— Энн, это мой внук!

— Она кивнула.

— Не сбрасывай меня со счетов, — горячо заговорил он. — Ты можешь сердиться на отца ребенка, но не переноси этого на всех мужчин вообще, не присоединяйся ты, ради всего святого, к обществу этих кастратов! Позволь мне помочь тебе. Давай я найду компетентных специалистов, и разберемся с этим как следует. Не прячься ты в норку вместе со своими страхами и бабьими сплетнями! И ребенка ими не души. Нет, так нельзя! Не могу я поверить словам какой-то акушерки, которая даже ребенка принять как следует не сумела! Господи, Энн! Нельзя же взваливать на него такое бремя! Наверняка ведь можно еще что-то исправить!

— Я ложилась с ним в стационар, — сказала Энн.

— Говно этот твой стационар! Тебе нужны первоклассные врачи, специалисты, нейрохирурги, неврологи… Билл может дать кое-какие рекомендации. Я немедленно этим займусь. И, как только мы в дом вернемся, сразу ему позвоню. Боже мой! Именно это я и имел в виду! Именно это. Это та самая грязь, в которой я тебя оставил… Боже мой! Как ты можешь? Ты столько времени просидела здесь со мной и ничего мне не сказала!

— Но ты же в этом не виноват, папа.

— Да нет, виноват, — сказал он. — Как раз я и виноват. Если бы я…

Она прервала его.

— Просто он таким уродился. И он вполне может стать лучше, как и любой другой человек. А нам всего лишь нужно понять, какие условия для него лучше всего. И, пожалуйста, больше ни слова ни о какой «коррекции», черт бы ее побрал! Слушай, можно я немного поплаваю? Ты его пока не подержишь?