Глоток воздуха - Урсула Ле Гуин

На следующий день профессор тут же в мельчайших подробностях вспомнил этот сон. И все время мысленно к нему возвращался. Прогуливаясь по университетскому кампусу после лекции, он неотвязно думал о том, как приятно было бы иметь в домике какое-нибудь животное, настоящее, живое. Не кошку, разумеется, а кого-нибудь совсем маленького. Но перед ним тут же возник весьма зримый образ грызуна — песчанки размером с диван или чудовищного хомяка, ворочающегося в спальне на постели хозяина, точно кошмарный герой мультфильма, и он, внутренне усмехнувшись, отогнал от себя подобные видения.

А однажды профессор действительно увидел такое существо. Он устанавливал во внутреннем домике в унитаз и спускное устройство с традиционной цепочкой — и сам дом, и вся его обстановка были выдержаны в викторианском стиле, это была исходная эпонимическая шутка, поскольку дочь звали Виктория, — и, подняв глаза, увидел, как на чердаке бьется об оконное стекло какая-то бабочка или моль. Лишь когда прошло первое потрясение, профессор понял, что на самом деле это неземной красоты сова с чудесными, мягкими крыльями. Мухи, впрочем, нередко залетали к нему в домик, принося воспоминания о фильмах ужасов, в которых безумцы-профессора экспериментировали с такими вещами, о которых человеку и знать-то не положено, и, естественно, все кончалось тем, что они, как мухи, тоже бились об оконное стекло, тщетно взывая: «Не надо! Не надо!» — но их все же прихлопывала мухобойкой неумолимая хозяйка. Так им и надо! А кстати, не сойдет ли божья коровка за черепаху? Размер подходящий, вот только цвета не те. Добропорядочные викторианцы, правда, не колеблясь, разрисовывали панцири живых черепах. Но черепахи ведь не раскрывают крыльев и не улетают от тебя «на небо, где их детки кушают котлетки». Нет, подходящего для внутреннего домика животного никак не находилось!

Впрочем, в последнее время профессор уделял своему домику мало внимания; прошло несколько месяцев, прежде чем он наконец-то вставил в раму крошечного Лендсера,[8] причем это была самая обыкновенная позолоченная рамка, которую он быстренько подогнал за одно воскресенье, а не резной, весь покрытый растительным орнаментом шедевр, который он планировал изначально. А идея застекленного солярия так и осталась, как выразился бы декан его факультета, «не воплощенной в жизнь». Те личные и профессиональные стрессы, которые профессор прежде испытывал среди коллег у себя на кафедре и которые, собственно, и заставили его искать некую отдушину, теперь, при новом руководстве, почти исчезли; и у него, и у Джулии было набрано достаточно материала, чтобы оба могли успешно продолжать работу по своей основной теме; да и обустройство внутреннего дома было, в общем, закончено — все на своем месте, все имеет вполне завершенный вид. Даже на спинке каждого кресла — вышитая салфеточка. Теперь, когда оттуда убралось семейство Бендски, больше ничего не терялось и не ломалось, все стояло на своих местах. И на крышу домика по-прежнему не упало ни капли дождя. Зато кровля внешнего дома действительно нуждалась в ремонте; в минувшем октябре пришлось поставить на чердаке целых три ведра, и все равно на потолке в кабинете расплылось мокрое пятно. А кедровый гонт на крыше внутреннего домика был по-прежнему девственно светел. Он, правда, почти не видел солнечных лучей, но и о дождях ничего не знал.

Можно, конечно, думал профессор, облить крышу водой, чтобы, так сказать, имитировать воздействие внешней среды. Точнее, обрызгать ее, чтобы получилось похоже на дождь. Он представил себе, как стоит с зеленой пластмассовой леечкой Джулии возле столика в «книжном конце» гостиной и поливает свой Домик, а вода, стекая по крошечным колышкам гонта, скапливается на столе и льется на старый, но еще вполне приличный восточный ковер. Прелестно! Очередной «безумный профессор», поливающий игрушечный домик. Скажите, доктор, а он вырастет? Вырастет?

В ту ночь профессору снилось, что внутренний дом, его личный дом, находится снаружи. Домик стоял прямо на садовой лужайке, и фундамент его, покосившийся от ветхости, был окружен полоской вскопанной земли, словно там собирались что-то сажать. Над домом висело низкое и какое-то мутное небо, хотя дождь пока не шел. Заднюю стену пересекало несколько глубоких трещин, и профессор обеспокоено думал, чем бы их залатать. «Чем бы мне залить эти трещины?» — спросил он у какого-то человека с заступом, видимо садовника, но тот его не понял. Этот дом не должен был находиться снаружи, но он там находился, и с этим уже ничего нельзя было поделать.

Профессор проснулся, чувствуя себя глубоко несчастным; этот сон оставил в душе неприятный осадок. И он никак не мог от него избавиться, пока в голову ему не пришла некая идея, словно продиктованная этим сном: надо действительно вытащить внутренний дом наружу, в сад, который в таком случае станет общим для обоих домов. Впрочем, внутренний сад, который будет тогда находиться внутри внешнего, можно обустроить несколько иначе. Для этого наверняка понадобится совет Джулии. Разумеется, миниатюрные розы вместо кустов боярышника. Шотландский мох вместо обычного газона. А вот что использовать в качестве зеленой изгороди? Ничего, она подскажет. Может, еще и фонтан сделать?… И профессор вновь с наслаждением погрузился в объятия сна, прикидывая, какой сад он разобьет вокруг маленького домика. И несколько месяцев, даже несколько лет после этого он порой развлекался или утешал себя — особенно когда не удавалось уснуть или во время скучных заседаний, — оживляя в голове планы устройства этого миниатюрного садика. Впрочем, на практике эту идею осуществить было бы вряд ли возможно, ибо в той части света, где жил профессор, погода слишком часто бывает дождливой.

Вскоре они с Джулией отремонтировали крышу и убрали с чердака ведра. Внутренний домик переехал наверх, в комнату Виктории, пустовавшую с тех пор, как она поступила в колледж. Как-то сумеречным ноябрьским вечером профессор заглянул к ней в комнату и увидел на фоне светлого прямоугольника окна отчетливые силуэты остроконечных крыш и изящной площадки с точеными перильцами. Гонт на крыше домика по-прежнему был сух. Здесь выпадает пыль, а не дождь, подумалось ему. Это несправедливо. Он открыл парадные двери домика и включил камин. Маленький кот, свернувшийся клубком на ковре в красноватых отблесках «огня», и сам камин создавали иллюзию тепла, иллюзию убежища. И у кухонной двери по-прежнему стояло блюдце с надписью «Киска», полное вечного молока. А девочка уехала.

РУБИ В АВТОБУСЕ № 67

— Я же ей сказала: перестань волноваться, подожди, Джек сегодня днем заедет и вставит эти лампочки. А знаешь, мы уж и билеты в Нью-Йорк купили. И утром должны были уезжать.

— То есть сегодня?

— Да нет, наверное, все-таки вчера. Понятия не имею, какой сегодня день!

Их разговор мог слушать любой из пассажиров в передней части автобуса № 67, если б захотел. Руби говорила громко, зная, что Эмма глуховата. Внук Эммы, спокойный мужчина лет тридцати пяти, безмолвно сидел с нею рядом и к их беседе относился с полным равнодушием, а может, просто смущался, кто его знает. Разве мог он их понять? Да и с какой стати ему их понимать?

— И представляешь, я захожу в столовую, а она уже и лестницу к стене приставила! Я говорю: Роза, ты что, с ума сошла? И убираю эту лестницу. Потом она пошла соснуть, а я стала укладывать в чемодан одежду, чтобы было что в Нью-Йорке надеть, и вдруг слышу ужасный шум. Выбегаю — о господи! На полу в столовой и Роза, и лестница, и светильник! Причем она лежит и не выпускает из рук электрическую лампочку! Обе кисти… большой палец на ноге… одно ребро! Нет, ты представляешь? И ради чего? Ради того, чтобы какую-то лампочку ввинтить? Джек пришел и все лампочки ввинтил еще до того, как «Скорая помощь» приехала!

Кроткое лицо Эммы, слушавшей очень внимательно, выражало то потрясение, то сочувствие, то стоически насмешливое терпение. Эмма и Руби никогда не были близкими подругами, но знали друг друга уже лет семьдесят.

В итоге этими драматическими событиями заинтересовались и другие пассажиры; какая-то женщина лет пятидесяти, сидевшая через проход, протяжно вздохнула, качая головой: «Ох-хо-хо!» Руби сидела на продавленном неудобном переднем сиденье спиной к водителю, а Эмма — прямо перед ней. Склоняясь под неким углом к аккуратно причесанной седой голове Эммы, Руби как бы замыкала собой пространство, создавая ощущение интимности, которое не могли нарушить ни сидевшая рядом с ней трясущаяся от старости старушка, которая под ее напором попросту вжалась в стенку, ни та пятидесятилетняя женщина через проход, ни девушка с продуктовыми пакетами, которая с любопытством прислушивалась к их разговору, ни молчаливый внук Эммы, который смотрел в окно.

— Джонни приезжает из Кембриджа… Энн — из Уэлсли. Съезжаются все наши внуки! Вся семья собирается на День благодарения, как всегда. И она ведь несколько месяцев только об этом и говорила! Но уверяю тебя, я прямо-таки печенкой чувствовала, что этому не бывать. Представляешь, она ведь всего за неделю до этого из больницы выписалась, где с бронхитом лежала. Да еще эти аэропорты! И холод. До чего же у них там холодно, на Востоке! Ужасные зимы! Аэропланы просто к земле примерзают. Нет, я чувствовала: не бывать этому. Что-нибудь да случится. Но чтобы такое!..