Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

– И вы думаете, что он… – Чак неуверенно посмотрел на Стороженко.

– Думаю. Даже уверен. Не сомневаюсь. Сами увидите.

Они уже шли вверх по бульвару.

Бульвар хотя и был очень непривычный, но его все-таки можно было узнать. Два ряда стройных тополей так же стремились в небо (только под ними живой изгородью тянулись кусты, огибая фигурные скамейки, да и ограда была деревянной, крашеной). А некоторые дома были мне знакомы, они и сейчас стоят.

По обе стороны бульвара пролегали трамвайные пути. По ним с дребезжаньем ехали вниз и вверх небольшие вагончики с открытой площадкой и одной штангой, с круглым роликом на конце, который катился по проводу.

Посередине бульвара стоял памятник, окружённый гранитными столбиками, между которыми тяжело провисали массивные железные цепи.

На круглом пьедестале какой-то дяденька, выставив вперед правую ногу, озабоченно смотрел в сторону вокзала, как будто собирался бежать на поезд (потом я узнал, что это был граф Бобринский, который основал первый в Украине сахарный завод и первую железную дорогу).

От этого памятника справа начиналась ограда Ботанического сада, с волнистой проволочной сеткой и красными кирпичными столбиками.

– Пойдём с Безаковской? – спросил Стороженко Чака.

– Да.

И они свернули направо.

«Ага, – подумал я. – Значит, улица, ведущая к вокзалу, когда-то называлась Безаковской».

Вдали, за деревянным мостом, виднелся вокзал, приземистый, удлиненный, с возвышениями посредине и по бокам и с маленькими башенками на этих возвышениях. У вокзала толпились извозчики.

Слева за Ботаническим садом тянулись к вокзалу маленькие одноэтажные домики и высокие дощатые заборы, обклеенные объявлениями.

И лишь справа возвышались несколько каменных зданий, которые сохранились до настоящего времени. На одном из них красовалась вывеска «Украинский книжный магазин». Теперь на этом доме мемориальная доска – здесь бывали классики украинской литературы.

«Эх! – подумал я. – Вот бы увидеть сейчас живого Михаила Коцюбинского, или Ивана Франко, Архипа Тесленко, Степана Васильченко, Лесю Украинку».

Но ни Коцюбинский, ни Франко, ни Васильченко, к сожалению, не появлялись. Улица была пустынной. А ждать было некогда. Стороженко и Чак уже заходили в Ботанический сад.

Я полетел за ними.

Пройдя оранжерею, они вышли на безлюдную аллею.

– Ну, где тут ваше «дерево смерти»? – спросил бывший клоун.

– В овраге, – сказал Чак.

– Идите вперёд и не бойтесь, я потом появлюсь. Не бойтесь.

– Я не боюсь, – покраснел Чак и пошёл вперед.

Помня нашу договоренность не терять его из виду, я направился за ним. А Стороженко вдруг куда-то исчез.

Мы прошли по зарослям вверх и, когда уже стало видно полукруглое крыло университета с колоннами и крестом наверху, спустились в глубокий овраг.

Из чащи слышалось звериное рычание, крики каких-то загадочных птиц. Позже я узнал, что на территории Ботанического сада был тогда ещё и зоопарк, основанный в 1908 году. Только в 1913 году его перевели на Брест-Литовское шоссе, которое теперь называется проспектом Победы.

От рёва хищников вдали становилось страшно, и этот безлюдный овраг казался ещё более таинственным.

Внизу под старой ольхой стоял гимназист. Остроносый, с жиденькими белесыми волосами, расчёсанными на прямой пробор и гладко прилизанными – один его вид вызывал у меня отвращение. Настоящий слизняк!

Гимназист увидел Чака.

– Ну?!

Чак передёрнул плечами.

– Ты что? Шутишь со мной? Доиграешься! – Слимаков зашипел от злости.

И тут… Стороженко так неожиданно появился из кустов, что даже я вздрогнул. А Слимаков аж рот раскрыл.

Вид у бывшего клоуна был страшный: сам бледный, глаза вытаращенные, стеклянные, лицо окаменевшее, ни один мускул не дрогнет. Мертвец да и только. И вдруг, не раскрывая рта, «мертвец» заговорил. Не понятно, откуда шёл этот голос – глухой, утробный, неживой. Губы были сомкнуты, не шевелились.

– Как ты посмел нарушить мой покой! Как ты посмел для дел своих поганых избрать печали место и тоски! Ты осквернил священную могилу. О, берегись, проклятый Слимаков! Посмеешь если ты когда-нибудь обидеть мальчишку этого, я из могилы встану и заберу тебя навек с собой… Отсюда прочь! Забудь сюда дорогу!

Охваченный ужасом, Слимаков застыл с разинутым ртом.

Кусты мгновенно сомкнулись, и бывший клоун исчез так же внезапно, как и появился.

– А-а-а!.. – сдавленно вскрикнул Слимаков и, спотыкаясь, бросился наутёк.

Когда всё стихло, кусты опять раздвинулись, и вышел улыбающийся Стороженко.

– Ну как?

– Ой! Я и сам так испугался, что… – Чак перевёл дыхание. – А как… как вы это делаете? Как вы говорили?

– Очень просто. Это так называемое чревовещание. Когда-то выступал с таким номером… Слимаков вас больше не тронет, будьте уверены. Ну, ладно, пойдём.

– Спасибо. Спасибо вам, – благодарно закивал Чак.

– Не стоит благодарности. Рад был оказать эту маленькую услугу человеку, который, мне кажется, не безразличен к цирку. Не так ли?

– Конечно. Конечно.

– Вообще, уважаю молодёжь и дружу с ней, – бывший клоун как-то особенно, солнечно улыбнулся (в уголках его глаз даже залучились морщинки). – Младшие школьники, которых почему-то называют детьми, – самые искренние друзья цирка. Они никогда не освистывают артистов, – улыбка вдруг погасла на его лице, будто туча закрыла солнце, но он отогнал её. – А ещё уважаю тех, кто умеет что-то делать, мастеров уважаю. Эти тоже никогда не освистывают артистов, потому что знают, что такое труд. Хотите, друг мой, я познакомлю вас с одним мастером? Я сейчас как раз должен зайти к нему.

– Хочу. Я тоже очень уважаю мастеров, – Чак почему-то запнулся и повторил: – Очень.

– Идёмте. Это недалеко. На Дмитриевской.

Они вышли из Ботанического сада, перешли Безаковскую и направились вниз по бульвару, к базару.

Я летел над ними между двумя рядами тополей, и моему взору открывалась манящая святошинская даль, куда вело ровное, как струна, Брест-Литовское шоссе, по которому двигались прямо за горизонт крошечные игрушечные трамвайчики.

Они вышли на Дмитриевскую улицу, застроенную внизу одно– и двухэтажными домами (только дальше, вверху, там, где колбасная фабрика, возвышалось несколько высоких каменных строений).

У открытых настежь дверей, которые прямо с тротуара вели к тёмным, без прихожих, низеньким комнатам, сидели на стульчиках и скамеечках седые старушки и старички с чуть прищуренными глазами, в чёрных круглых шапочках, переговариваясь друг с другом через улицу.

Возле порогов гудели шмелями медные блестящие примусы, на которых что-то аппетитно булькало в пузатых кастрюлях и жарилось на чёрных закопчённых сковородках.

Возле шестого номера Стороженко остановился.

– Подождите немного, я посмотрю, есть ли и можно ли. Я мигом, – и захромал во двор.

Чак остался возле пустой витрины запертого на большой навесной замок магазина.

Внутри витрины к стеклу было прилеплено рекламное объявление.

Кроме грязного кота, который грелся на солнышке, и кучки мусора, в витрине не было ничего. Полки магазина тоже были пусты.

«Ишь, – подумал я. – Не помогла ни премия, ни первые руки, ни электричество. Видно, погорел Бублик. Не случайно же – Погорельский».

Из двора выглянул Стороженко.

– Пойдёмте.

Чак, а за ним и я пошли во двор, загроможденный ящиками, бочками и разным хламом.

Посреди двора была большая лужа.

– Вот по этим камешкам ступайте, по камешкам, – подсказывал Стороженко.

Но как ни старался Чак, он всё-таки три раза оступился и попал ногой в лужу.

«А хорошо быть нематериальным», – подумал я, легко пролетая над лужей.

Потом Чак и я спустились за бывшим клоуном по крутой лестнице в подвал, где шумел примус и слышался железный перезвон.

– A-а, заходите, заходите, господин гимназист, прошу, будьте добры, – вежливо прозвучало из темного угла.

И навстречу Чаку поднялся сгорбленный большеголовый человек в проволочных очках.

Из-под закопчённого сморщенного лба с большими залысинами весело поглядывали поверх очков слегка выпуклые глаза.

– Здравствуйте, здравствуйте! Очень приятно познакомиться. Друзья Пьера – наши друзья. Простите, руки не подаю, чтобы не испачкать господина гимназиста. Видите, какие чёрные.

– Не чёрные, Осип, не чёрные! Золотые! – с воодушевлением сказал Стороженко.

– Ай, что вы, Пьер, что вы! Всё золото у Лазаря Бродского. А нам дай Боже хлеба и лука с подсолнечным маслицем. Чтобы вы знали, господин гимназист, работа золота не даёт. Золото даёт только коммерция. А тех, кто что-то делает руками, наши коммерсанты пренебрежительно называют балмалухе. И для Лазаря Бродского я просто Осип-балмалухе, жестянщик с Евбаза. А вы говорите – золото! Где вы видели золото? Покажите!

– Не то золото, что блестит, – сказал Стороженко.