Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

Когда они вышли на улицу, Стороженко сказал Чаку:

– Замечательный человек! На «Арсенале» работал. В 1905 году принимал участие в рабочем восстании,

Шулявской республике; жил он тогда в Марийском переулке… После этого на «Арсенал» уже возврата не было. Увлёкся пиротехникой, и вот… Мастер исключительный. Ювелир. Виртуоз. Я его ещё с детства знаю. Жили рядом…

Я внимательно присмотрелся к Стороженко и только тогда увидел, что он уже далеко не молод, что ему лет за сорок, по-видимому.

Подойдя к цирку, он опять в нерешительности начал топтаться на месте, то ли размышляя, то ли не решаясь идти дальше. Наконец вздохнул и сказал Чаку:

– Знаете… знаете… я вот о чём вас попрошу. Вы, друг мой, возьмите эту коробку, подойдите к швейцару и скажите, что вы… что это шляпка… для мадемуазель Терезы… Запомнили? Что ваша матушка просила передать её мадемуазель Терезе. Только в собственные руки, непременно в собственные руки… только… Понимаете?

– А вы? – удивленно поднял на него глаза Чак.

– А я… А я через минуту зайду. Вы подождёте меня в фойе на втором этаже. Понимаете… – он вздохнул и отвернулся, – меня приказали ни с какими пакетами в цирк не пускать. А швейцар – как пёс цепной. Поэтому я и попросил вас… Ещё с пустыми руками – кое-как, а с пакетами – категорически… Надоел я им своими аттракционами. Понимаете?

– Я понимаю, понимаю, – смущаясь от сочувствия к несчастному бывшему клоуну, пробормотал Чак, взял круглую коробку и пошёл к двери цирка. Я, естественно, за ним.

Огромный, как гора, швейцар с рыжими рысьими бакенбардами стал невозмутимым идолом на пороге, когда Чак открыл дверь.

– Что?

– Мне… вот… шляпку для мадемуазель Терезы… матушка просила… – запинаясь, промолвил Чак.

– Давай передам, – басовито прозвучало сверху.

– Нет-нет. Велено в собственные руки… в собственные руки только!

– Гм!.. – недовольно хмыкнул швейцар. – Ну проходи! Только недолго там.

Чак шмыгнул в дверь. Я – за ним. Пройдя полутёмное фойе первого этажа, мы поднялись по такой же полутёмной лестнице на второй этаж. Здесь было светлее.

Дверь в зал была приоткрыта, и с арены раздавались резкие, будто выстрелы, удары шамберьера (циркового кнута) и глухой конский топот.

Чак, а за ним и я заглянули в зал.

Крепкий широкоплечий мужчина в белой рубашке и красных, заправленных в высокие кавалерийские сапоги штанах стоял с длиннющим шамберьером посреди арены, а по кругу бегали ослепительно белые красавицы-лошади с пушистыми страусиными перьями на головах.

Сверху, из-под ажурного купола, сквозь стекло наискосок падал на арену широкий сноп солнечных лучей, и лошади, то и дело попадая в него, на мгновение становились серебристо-золотыми, как будто загораясь, а потом угасая.

Сердце моё замерло от восторга.

Я ужасно люблю лошадей. По-моему, это самые красивые и самые умные животные на свете. Как жаль, что их так потеснила в селе техника. Лошадей у нас в селе было мало, всего четыре. Чёрный, старый, всегда понурый конь Мишка, серая костлявая кобыла Элла, гнедая, почему-то постоянно линяющая Манька и чалый, с белой звездой на лбу Зорик.

Для меня было самой большой радостью, когда конюх дядько Конопля позволял запрячь кого-нибудь из них и куда-то поехать: или воды отвезти в бригаду, или навоз вывезти. Я вприпрыжку бежал в конюшню за хомутом, спеша и кряхтя от напряжения (ведь тяжёлый же!), надевал его на шею коню и, помогая себе коленом, засупонивал, а конь фыркал и горячо дышал мне в лицо, иногда касаясь меня тёплыми бархатными губами. Это было для меня таким неописуемым наслаждением, что меня охватывала мелкая дрожь возле пупка.

И сейчас, глядя на арену, я тоже почувствовал эту сладкую дрожь.

– Красиво! Правда? – обернулся ко мне Чак.

Впервые за всё время путешествия в прошлое он обратился ко мне. Я так привык к своей невидимости, что даже вздрогнул от неожиданности.

– Красиво! – повторил Чак. – Без лошадей тогдашний цирк трудно себе и представить. Собственно, цирк и начался с лошадей, когда в 1780 году кавалерийский капрал в отставке Астлей построил в Лондоне амфитеатр и начал устраивать в нём представления школы верховой езды.

– А до того, что – не было циркачей? Ни клоунов, ни акробатов? – как-то даже растерянно спросил я. – Неужели когда-то не было артистов цирка?

– Да нет. Артисты были. И акробаты, и клоуны. Только не назывались они клоунами. Это я о современном цирке, стационарном, говорю, к которому мы привыкли. А артисты были. С древнейших времён. Ещё во времена Киевской Руси. Скоморохами назывались. В Софийском соборе даже фреска есть… Погоди, – насторожился вдруг Чак и прислушался. – Кажется, он уже идёт. Слушай, теперь будь внимателен. Я потом не смогу с тобой поговорить. Запомни! Когда он скажет мне: «Выйди»! и я выйду (это будет потом, во время разговора с Рыжим Августом, запомни!), ты не иди за мной, понимаешь, не иди. Останься и послушай, что скажет ему Август. Это очень важно, очень, понимаешь!

– Понимаю. Конечно, понимаю.

Лицо Чака вдруг резко изменилось, глаза его уже не смотрели на меня. Я обернулся. Со стороны лестницы, прихрамывая, быстро шёл Стороженко, немного запыхавшийся и будто растерянный.

– Порядок! Идём.

Они с гимназистом Чаком зашли через служебный вход, поднявшись по лестнице, пошли по коридору с многочисленными дверьми и возле одной двери остановились.

Стороженко заметно волновался, даже в полумраке видно было, как он побледнел.

Из двери напротив вышли несколько человек в атласных трико с блёстками.

Самый высокий, чубатый, улыбнулся Стороженко:

– A-а, это ты? Опять? Салюта! Смотри не нарвись на Анема. Он где-то здесь ходит.

– Грациа! Буду смотреть! – кивнул Стороженко и, когда они прошли, шепнул Чаку: – Воздушные акробаты «Летающие люди Альберто».

Потом нервными движениями развязал и раскрыл круглую картонную коробку, вынул из неё знакомую уже мне кастрюлю, наклонившись, что-то над ней проделал и передал Чаку.

– Возьми. И подашь мне потом, когда я скажу. Будешь у меня сегодня ассистентом. Хорошо?

Он как-то незаметно начал уже называть Чака на «ты», проявляя этим, вероятно, свою симпатию и доверие.

И продолжая волноваться, Стороженко наконец перевёл дыхание и тихонько постучал в дверь.

– Войдите! – послышался изнутри тихий женский голос. Стороженко приоткрыл дверь, просунул в неё голову и тонким шутливым голосом произнёс:

– Ку-ку!

– A-а, Пьер… Заходите!

– Я не один. Со мной ассистент. Позвольте показать вам репризу.

– Пожалуйста! Прошу!

Я заглянул в дверь.

В маленькой комнатке возле туалетного столика с круглым зеркалом сидела стройная молодая женщина в цветастом шёлковом халате, красивая, с тонкими чертами лица, с большими, чёрными, глубокими как бездна глазами.

Стороженко, а за ним и Чак вошли в комнату.

– Алле! – обернулся к Чаку Стороженко, артистическим жестом отбрасывая назад руку. Чак подал ему кастрюлю.

– Уважаемая публика! Сегодня на базаре я купил кастрюлю. Обычную пустую кастрюлю. Смотрите!

Он поднял кастрюлю вверх, перевернул её, показывая, что она пустая. Потом закрыл её крышкой.

– Пришёл домой… открываю… Ап!

Резким движением он снял крышку – в кастрюле лежали три свежих красных розы.

Стороженко опустился на одно колено и протянул розы мадемуазель Терезе.

«Ага! Ясно! – подумал я. – Ясно, почему он запыхался. Бегал покупать цветы. Не хотел, чтобы Чак это видел».

Я заметил, что рядом с цирком, за гостиницей «Континенталь», в третьем номере был цветочный магазин «Флора», а напротив, в четвёртом, рядом с залом «Скетинг-ринг» – цветочный магазин «Парма». В один из них Стороженко, вероятно, и забежал.

Мадемуазель Тереза взяла цветы и грациозным движением благодарно наклонила голову.

Стороженко поднялся.

– И это ещё, уважаемая публика, не всё! Захотел я сварить борщ. Открываю кастрюлю…

Стороженко опять резким движением снял крышку – раздался взрыв, фейерверком взметнулись искры бенгальского огня, снова грохнуло, и из кастрюли полетело вверх разноцветное конфетти.

Клоун, как будто с испугу, шлёпнулся на пол.

Тереза засмеялась.

– Ну как? – поднимаясь, с надеждой спросил Стороженко.

– Хорошо, Пьер, хорошо. Неплохая реприза. Я думаю, теперь вас возьмут.

Тереза смеялась, но глаза у неё были грустные. Стороженко заметил это.

– Что с вами, Тереза?

– Ничего, – спокойно ответила она.

– Что с вами, скажите? – Стороженко подошёл к ней почти вплотную и положил ей руки на плечи. – Вы же знаете, меня нельзя обмануть…

Она смотрела на него своими большими бездонными глазами и молчала.

– Что случилось?

И вдруг она наклонила голову и щекой прижалась к его груди.

– Я… я боюсь, Пьер…

– Чего? Почему?

– Сегодня я впервые выступаю на трапеции над ареной с дикими зверями. Без сетки.

– Ну?! Зачем?! Для чего?!