Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

– Я… я боюсь, Пьер…

– Чего? Почему?

– Сегодня я впервые выступаю на трапеции над ареной с дикими зверями. Без сетки.

– Ну?! Зачем?! Для чего?!

– Днем сказал… Павлин требует…

– Не слушайте! Не надо! Откажитесь! Прошу вас.

– Не могу. Вы же знаете. Не могу… Вообще-то я же ничего не боюсь, вы же знаете… Я не боюсь высоты, не боюсь хищников… Я ничего не боюсь, Пьер… Но… но только вам признаюсь: я с детства боюсь собак. Потому что когда я была ребёнком, меня покусала овчарка. Я им не верю. А у Эстмана, кроме львов, тигров, медведей, ещё и доги. Надо же…

– Я пойду к Анему. Я поговорю с ним… Я…

– Это безумие. Он же никогда не возьмёт вас после этого.

– Ничего. Я всё равно пойду. Я не допущу. Я…

– Я запрещаю вам! – в глазах её была неумолимость. – Я пересилю себя. Вы же знаете, Пьер, если я не выступлю сегодня, то потеряю кураж. Вы же знаете, что это для нас значит.

– Знаю… – вздохнул он, сдаваясь. Они разговаривали, совершенно забыв о Чаке, как будто его и не было в комнате. Чак стоял у двери, не осмеливаясь ни сесть, ни выйти из комнаты.

«Для чего этот клоун взял его с собой? – подумал я. – Он же спокойно мог обойтись в своей репризе и без ассистента. Чтобы пронёс мимо швейцара коробку с кастрюлей? Или, может, потому, что не осмеливался сам зайти к Терезе? Надо было, чтобы кто-то был рядом, всё равно кто…»

И я вспомнил вдруг рыжую Гафийку Остапчук из седьмого класса, вспомнил, как я хотел когда-то пойти к ней, но не решился сам и уговорил дружков своих, Василя и Андрюшу, и как я не знал, куда глаза прятать от сладкой стыдливой щемящей боли, молча наблюдая, как выламываются перед Гафийкой ребята, а она смеётся-заливается и стреляет в меня весёлым глазом… И взрослые, получается, как дети…

– Будьте сегодня в цирке, Пьер, – сказала она. – Тогда я не буду бояться. Спрячьтесь где-то до представления… А теперь идите! Сейчас сюда придёт Днем. Идите, умоляю вас! Я не хочу, чтобы он вас выгнал. Мне нужно, чтобы вы были сегодня в цирке. Слышите? Нужно! Уходите!

– Хорошо, Тереза, хорошо! Я уже ухожу. Храни вас Господь! – он перекрестил её, потом поцеловал руку, и, только теперь, видно, вспомнив о Чаке, обнял его за плечи и вывел из комнатки.

Мы едва успели выйти, как в конце коридора послышался резкий лающий голос:

– Чтобы через пять минут было! Ясно? Не будет – выгоню!

– Днем! – Стороженко схватил Чака и, прижав его к себе, спрятался за выступ стены.

Хорошо, что мне не надо было прятаться, потому что спрятаться уже было негде.

По коридору утиной походкой быстро шёл маленький приземистый мужчина с круглым, побитым оспой лицом.

Без стука, хозяйским движением рванул он дверь мадемуазель Терезы и, хлопнув ею, исчез.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Стороженко, – придётся потерпеть… Дело очень серьёзное. А ты, сынок, может, пойдёшь домой? – нежно погладил он Чака по голове.

– А… можно мне остаться? – умоляюще взглянул на него Чак.

– Смотри… Если можешь – оставайся. Тогда идём… Он вёл Чака какими-то закоулками, пока они не оказались в каморке с зарешёченным окошком, где в беспорядке валялся разный поломанный цирковой реквизит.

– Придётся здесь пересидеть. Сюда уже никто не заглянет. Устраивайся на этой тринке удобнее. Ждать придётся долго.

Они сели на поломанной тринке, как её назвал Стороженко. (Это такая подставка, подушка для акробатов, которые выступают в жанре «икарийские игры» – лёжа на спине, ногами подбрасывают и ловят своих партнеров.)

– Скажите, – тихо спросил Чак, – почему мадемуазель Тереза должна так рисковать? А?

– Эх! – вздохнул Стороженко. – Почему-почему? Есть здесь у нас один «покровитель», который цирком увлекается. Павлин Иудович Голозубенецкий. Биржевой делец. Страшный человек. Не цирк ему нужен, не искусство цирковое, а острые ощущения. Чтобы была смертельная опасность. Смертельные номера заказывает. За это платит деньги. За то, что жертвует на цирк, ему подавай жертвы… Он из тех людей, которые чувствуют наслаждение, глядя на чужие муки и страдания, из тех, которые, спотыкаясь, бегут смотреть на катастрофу, на несчастный случай, которые, разинув рты, стоят прямо возле виселицы во время казни… Двое у нас в Киеве Иудовичей… Один – начальник Киевского военного округа, генерал от артиллерии Николай Иудович Иванов, второй – вот этот – генерал от спекуляции Павлин Иудович Голозубенецкий. И этот второй – страшнее первого.

Стороженко ещё что-то говорил Чаку, что-то рассказывал… Они довольно долго сидели в каморке. Но я то ли не очень внимательно слушал, то ли разговоры показались мне не такими уж значительными по сравнению с тем, что должно было случиться, – я их почему-то не запомнил. Я торопил время, и оно летело для меня быстро.

И вот уже Стороженко поднялся:

– Идём. Скоро начало. На галёрку пойдём, там на нас никто не обратит внимания.

И опять он вёл гимназиста Чака по каким-то закоулкам, по какой-то лестнице то вверх, то вниз, и наконец они вышли на лестницу, которая вела на галёрку.

Цирк сиял огнями.

На галёрке толпился простой народ, рабочие в косоворотках, ситцевых сорочках, девушки-служанки в цветастых платочках, нижние чины, то есть солдаты.

А внизу «чистая публика» сверкала брильянтами на нарядных платьях, золотыми пуговицами на вицмундирах, эполетами и орденами.

– Смотри, вон он, в губернаторской ложе, – сдавленным голосом сказал Стороженко.

– Кто? – не сразу сообразил Чак.

– Павлин Голозубенецкий…

Прямо напротив форганга (то есть занавеса, отделяющего манеж от закулисной части) были две ложи: справа, как мне объяснил потом Чак, генерал-губернаторская, слева – губернаторская.

Генерал-губернаторская ложа была пуста, а в губернаторской, положив на обитый красным бархатом край ложи паучьи, с тонкими пальцами, руки, сидел костлявый, сутуловатый, с плотно обтянутым кожей черепом – как у мертвеца – верзила.

В маленьких, глубоко и близко друг к другу посаженных оловянно-белых глазах совсем не было видно зрачков. Коротковатая верхняя губа не прикрывала передних зубов, что делало его похожим на хомячка.

Отвратительный, страшный тип.

Я специально подлетел ближе, чтобы хорошо рассмотреть его.

И вернулся обратно на галёрку.

Заиграл оркестр. Из-за форганга выбежали двенадцать униформистов в красных, с позументами, костюмах и выстроились в две шеренги по обе стороны выхода на арену.

Вышел шпрехталмейстер в чёрном фраке с белой манишкой и громким голосом объявил начало представления.

Опять заиграл оркестр. И началось.

Я не буду пересказывать всё представление. Это долго. Оно состояло не из двух отделений, как теперь, а из трёх, с двумя антрактами.

Выступали и наездницы сестры Лобе, и комик-звукоподражатель Вестман, и «летающие люди» Альберто («пять персон», как объявил шпрех), и исполнители номера «американский автомат» – моментальная фотография братьев Манц, и японский жонглёр Тасуноске, и группа дрессированных лошадей Киссо (которых мы видели утром на репетиции), и танцор Миша Пергаменцев, и участники комической пантомимы «Директор кафешантана», и «музыкальная кобыла» Тигретто, которую выводила мадемуазель Мадиган, и многие другие.

Паузы между номерами заполнял Рыжий Август – клоун в ярко-красном парике, с большим носом-картофелиной и густо намазанными мелом щеками, жалкий (его всё время били по голове) и совсем не смешной. Но вот наконец третье отделение.

– Знаменитый укротитель Эстман с группой хищников!

Арену со всех сторон окружили железными решётками.

И выбежали хищники. Львы и тигры молотили по опилкам хвостами, медведи поднимались на задние лапы и свирепо скалились, а огромные, как телята, пятнистые доги лениво похаживали между ними.

Укротитель в чёрном фраке и цилиндре, с револьвером в руке то и дело выкрикивал: «Монт»! – и лев или тигр прыгал на тумбу, потом: «Вниз»! – и он спрыгивал с тумбы…

Но вот раздалась барабанная дробь. Из-за форганга, освещённый прожектором, вышел шпрех и в напряжённой тишине зловещим голосом объявил:

– Смертельный номер! Впервые в мире! Эквилибр на штейн-трапеции без сетки над ареной с дикими хищниками! Мадемуазель Тереза!..

Форганг качнулся, и, приветствуя публику поднятой рукой, вышла сияющая, улыбающаяся Тереза. В жёлтом трико с блёстками, она была солнечная и прекрасная.

Один из униформистов подбежал к свисающей из-под купола верёвочной лестнице, наступил ногой на нижнюю перекладину, и Тереза под бравурные звуки марша начала легко подниматься вверх.

И вот она уже под самым куполом, на трапеции.

Укротитель Эстман ушёл с арены. Там остались только рычащие беспокойные звери.

Оркестр смолк, оборвав на полуноте мелодию.

В цирке воцарилась тишина.

Тереза раскачивалась на трапеции. Вот она сделала стойку на руках, опустилась на голову и развела руки.

Стоя на голове без поддержки рук, она раскачивалась на трапеции под куполом цирка.