Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Типы» введены в литературу критиками-рационалистами по примеру классификаторов в естественных науках. Но у самих писателей нет никаких типов и даже наоборот: писатель дает единственное, как образец, а критик-публицист превращает его в тип. Но так же это и надо: поэт творит идеал-образец, а публицист материализует его в тип.
30 Января. Выходил на воздух два раза по 15 минут. Пробиваемся в санаторий. В воскресенье вернется теща из больницы. Ее выписывают, потому что вылечить скоро нельзя.
Вчера был у нас Каманин. Пробыл три года у немцев в плену со всей семьей, каким, кажется, надо бы вернуться озлобленным. Мы объясняли их относительное спокойствие тем, что одно дело фашисты, другое - немецкий народ. А еще, что русские такое пережили у себя, что у немцев и не особенно страшно. И этот свой пережитый опыт у себя является как «ум»: что русский умнее немца и потому и в плену отлично изворачивается. Самое же главное объяснение равнодушия, что, в конце концов, спаслись: и теперь хорошо, а что было - о том и вспоминать не очень-то хочется.
Ночью в перерывах сна прибегаю к такому способу, чтобы заснуть: обхожу тропинками и улочками обжитые в детстве и юности места. Так обошел родину Хрущеве, обошел Елец, Белев. Во время обхода монастырских угодий - Жабыни по Оке возле Белева - начал засыпать, и вдруг стал вместо городов и деревень обходить видных членов Союза писателей: обошел Ценского, Фадеева, Федина и еще кого-то. От этого обхода у меня осталось очень тяжелое чувство: как будто после обхода этих живых людей я впервые понял, почему мертвецы, которых мы хороним, как-то недружелюбны к нам: им просто нет никакого дела 31
до нас, они сами по себе и больше ничего. Таким особенно показался мне Ценский. Но утром это тяжелое чувство развеялось и, напротив, представилось, что все они ревниво хранят дружелюбие и вообще все люди неплохи и ожидают только хорошего времени, чтобы вдруг открыть свои лучшие чувства.
Хлопочем с Лялей дружно о разных прекрасных вещах, в том числе и о финском домике на Истре. В основе этих хлопот лежит жизненная вера в возможность перемены своей жизни к лучшему. Но иногда меня охватывает лень и апатия и начинает казаться, будто эти наши хлопоты не стоят тех радостей, которые мы через них ожидаем. Надеюсь, что виною этой апатии является грипп.
Зина Барютина сказала, что она страстно ждет поста. Я ее понимаю, потому что так же страстно каждый год жду весны. Это неважно что - пост или весна, важно, что страстно ждать может только неудовлетворенный человек. И я должен признаться, что, конечно, теперь при Ляле ожидаю новую весну далеко не так страстно, как раньше, когда я был одинок. (А как-как! я был одинок, Боже мой!) Так что радость поста и радость весны вытекают из одной и той же пустыни.
31 Января. Ангел является к нам, когда мы засыпаем: это наш ангел-хранитель, имя которого мы носим и раз в год поздравляем друг друга «с ангелом».
Февраль
1 Февраля. Так весь январь и прошел в гриппе. Вчера начал выходить, хотя все еще кашляю.
Ночевала Перовская «в таком положении» (т. е. в состоянии судимости).
- Как меня, - сказал я, - шесть лет тому назад ругали за Лялю, а почему? Потому что всем хочется мерить поступок человека на свой аршин. Теперь все замолчали.
- Не все, - ответила О. В., - некоторые говорят: «Все-таки, в конце концов, он поступил, как ему хочется».
32
- Ну, какое же это возражение.
Иногда, конечно, приходится поступать не как хочется самому, а как надо поступать, т. е. подчинить свое желание долгу. Но из этого вовсе не следует, что человек всегда должен поступать не как ему хочется. Бывает, [то] что надо (должен), ему и хочется.
Подумайте, какие мы, русские люди: вот человек поступил правильно, а его готовы судить за то, что так правильно поступить ему и хотелось. Моральным поступком называют у нас такой, когда хочется так, а надо иначе, и человек поступает как надо.
Вот в том-то и дело, деточки, что поступить, как самому хочется, гораздо труднее бывает, чем поступить согласно общей морали, «как надо». И трудней, и опасней; достаточно вспомнить самовольную любовь в родовом строе или во всяком строе борьбу за личное выражение в искусстве. А религия, если понять ее как борьбу за личное выражение в Боге.
Величайший аскет босыми ногами стоит на камушке именно потому, что ему самому надо (т. е. ему хочется) прийти этим трудным путем к Богу. Аскетическая радость происходит именно потому, что аскет достигает своего удовлетворения своим хочется: вот, скажем, и является ему св. Дева: он достиг. Так, говорят, преподобный Серафим и умер радостный на камушке, встречая грядущую к нему Божью Матерь.
Подумать, не у нас ли у одних, русских, или во всем славянстве живет такая мораль, что хороший человек непременно должен жить не как ему хочется.
И вообще в русском Надо нет личного желания, как, наоборот, немец свое Pflicht выполняет с охотой и радостью.
Впрочем, в конечном результате русский как будто выигрывает: у немца личность человека сливается с государством (что показала война!).
33
Русский при всех своих государственных и общественных невзгодах остается личностью. Даже и сквозь коммунизм русский пронесет свое особенное лицо (стоит посмотреть только, с какой внутренней свободой русский держится возле своего большого начальника).
Вчера встретил Катаева и, чтобы не молчать, спросил о собаке его покойного брата. Я не первый раз его об этом спрашиваю и вполне его понимаю, что он обозлился. Я, говорит, не люблю ни собак, ни охоты. Началось ожесточенное qui pro quo*. И почуяв, что он зарвался, пошел на отступление. - Охота, - говорит, - это у вас поза, но писатель вы превосходный: какой язык, но пишите вы не о том, что надо. - Как! -закричал на него я, наступая и сжав кулаки, - я именно тот единственный, кто пишет что надо. Так и запомните: «Пришвин пишет только о том, что надо». После того Катаев смутился и смиренно сказал: - А может быть, и правда: пишете что надо. - То-то, - сказал я. И простился довольно дружески.
Помнить, какую бы выгоду не представляла
