Злая Русь. Зима 1237 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич

Негромко заржал подо мной гнедой жеребец-Буян, приближаясь к броду. А я уже в который раз обрадовался тому, что мне передалась вся мышечная память и все умения Егора, позволив уверенно сидеть в седле и не стереть задницы в первом же конном переходе! Вот и сейчас мы впервые подобрались к водной преграде, а никакого волнения нет — наоборот, ощущение чего-то абсолютно знакомого и привычного… А вообще, удивительное дело — это попадание. Мне ведь передались не только способности «носителя», но и его воспоминания, и даже чувства! Но при всем при этом никакого чужого «присутствия» в своей голове (точнее говоря, в сознании), я не ощущаю. Будто бы нас просто поменяли местами… Точнее сказать, что Егор покинул свое тело, а я в него вошел — переселение душ или что-то наподобие того…

Собственно говоря, в дороге было время обо всем подумать, все обмозговать, поразмыслить — монотонная тряска в седле по единообразным степным просторам этому сопутствует… В общем-то, от первого осознания «переселения» и первой своей схватки я испытал невероятный восторг. Серьезно, то, что я пережил бой, да еще и справился с довольно опасными врагами из прошлого моей страны — это ведь воплощение самой сокровенной мечты реконструктора! Однако ближе к вечеру, к ночевке, после скромного ужина тушкой удачно подстреленной Захаром дрофы, я вдруг понял, что я действительно «попал». В том смысле, что попал именно в прошлое, попал в него по серьезке! И что если это действительно переселение душ, то, скорее всего, там я умер. А значит, я больше никогда не увижу ни отца, ни маму, ни младшую сестренку, никогда более не усну в постели в своем доме! Что мама больше не испечет мне торт на мой день рождения, и с отцом мы уже не постоим над готовящимся на мангале шашлыком, разговаривая обо всем и ни о чем одновременно, не вырвемся в майские на рыбалку… На самом деле воспоминаний было куда больше — целая куча воспоминаний. Сладких, добрых, счастливых — просто названные пришли на ум быстрее всех. Так вот, от одной мысли о том, что всего ЭТОГО больше никогда не будет, стало так горько и обидно, что на глазах аж навернулись слезы…

А потом я уснул — и увидел сон.

Сон.

Тихо поскрипывает еще совсем тонкий наст под копытами лошадей, да вьется легкий пар, поднимаясь вверх от ноздрей животных и наездников. Разговоров в лесу практически не слышно: ратники напряженно вглядываются вперед — туда, где по прочному, толстому льду, сковавшему воды Вороножа при первых же сильных морозах, гигантской змеей ползет масса степняков! Половцы и мокша, огузы из Хорезма и прочие покоренные монголами народы следуют впереди завоевателей, разбавленные десятниками, сотниками и тысяцкими из их числа. Следуют грабить и убивать, не щадя ни малых детей, ни их матерей, ни старых ни убогих, ни монахов, ни князей — всех ждет смерть под их стрелами и саблями! Или тяжкий, постылый полон длинною в остаток жизни, бесчестье и неволя… Много их, идущих на Русь, в глубину княжества Рязанского, очень много! Но и ратников, схоронившихся в лесу, подступающему практически впритык к пологому берегу речки, будет явно не меньше!

Рядком стоят кони елецких порубежников — а подле них также и воргольских, ливенских, пронских… Напряженно ждут вои степного пограничья, уже облачившиеся в брони, одевшие шеломы, натянувшие тетивы на луки, да оседлавшие лошадей. Справа же дожидаются своего часа княжеские гриди — у них и оружие, и брони побогаче, а над густой их массой уже возвысился красный стяг Юрия Ингваревича с ликом Спасителя. А по левую руку покуда стоит ополчение множества окрестных весей и городищ…

Давно уже прошел по речному льду половецкий дозор, не обнаружив никаких следов русской рати — с севера вступила она в лес, вдалеке от реки. А потому следует тумен сейчас совсем беспечно: кольчуги, у кого они есть, сняты, тетивы на луки не натянуты, щиты приторочены к седлам — разве что ножны с легкими клинками к поясам пристегнуты неизменно! Плотно столпились они на льду во всю ширину реки, да вытянулись «змеей» на две, а то и на три версты… А гама от иноземцев, а шума! Ржут лошади, кричат, разговаривают, смеются на разных языках степняки. Зря хранят молчание ратники, зря боятся за жеребцов — не услышит их в засаде даже самое чуткое ухо!

Но вот пока еще без сигнала зашелестело вдруг по рядам рязанцев. Быстро запрыгивают в седла всадники, крепче сжали копейные древка, рукояти топоров и перекладины щитов вои из ополчения и отборные ратники пеших дружин. Дрогнули сердца людей, когда пришло понимание — сейчас уже быть брани! Но страх вскоре сменили отчаянная решимость и страстное желание сражаться до конца за родную землю. И пусть у каждого здесь эта земля была своим собственным малым куском распаханной почвы, да небольшой избой или вовсе полуземлянкой, стоящей на ней… Да, и сродники у каждого свои! Престарелые, уже немощные отцы и матери, да детки малые, да жены любимые — те, за кого и жизнь отдать не жалко… Но все мужи в рати рязанской понимают, что защитить родных, защитить свой дом от новой напасти с востока они сумеют лишь вместе!

Двинулась понемногу вперед старшая дружина княжеская, а за ней воины городков да крепостей малых, да ополчение весей. Вначале шагом, между деревьями — а когда уже воинство русичей приблизилось к самой кромке леса, над рядами ратников, потомков вятичей и северян (от кого и ведут род вои елецкие), поплыл протяжный, гулкий звук княжеского рога! Встрепенулись воины и лошади, подобрались — словно передалась им с ревом рога отцовская боль и глухой, ищущий выхода гнев Юрия Ингваревича, потерявшего сына, послом отправленного к Батыю, да подло ханом убитого… Отказался Федор жену свою Евпраксию, горячо им любимую, монголу похотливому на ложе привести! За то его и казнили.

Теперь же пришел час возмездия!

Пришпорили всадники коней своих верных, вырываясь на простор из лесной чащи! Десятками клиньев устремились к опешившему врагу умелые дружинники, побежали за ними следом многочисленные пешцы, вышли к кромке берега лучники — и запели русские тетивы, посылая во врага оперенную смерть…

— БЕЙ!!!

— ОРУ-СУ-ТЫ!!!

Боевой клич громом гремит над рядами рязанцев, в панике вопят и пытаются бежать от них потерявшие мужество степняки! Не успели они собственные луки к брани изготовить, не успели накинуть шелома и брони! Лишь с легкими щитами, копьями и саблями встретили они облаченных в кольчуги да брони дощатые всадников на разогнавшихся жеребцах — и некуда им ныне деться, стиснутым в кучу на льду Вороножа! Ни назад поскакать, ни вперед, ни убежать им от рогатин, да мечей, да булав и секир русских, по головам татар гуляющих весело! А сзади избиваемую толпу покоренных подпирает несколько сотен отборных тургаудов — монголов из числа телохранителей чингизидов; с ними стоит и нойон Бури, внук Чагатая. Неверяще смотрит он на истребляемый тумен, на атаковавшую из засады рать орусутов! Отправил он гонца-туаджи к Субэдэю, следующему позади со своим туменом — пусть хоть его нукеры изготовятся к сечи, да поспешат на помощь! А еще поклялся себе Бури, что коли жив останется, то весь дозор, врага проворонивший, прикажет придать самой жестокой степной казни, когда четыре жеребца разрывают привязанного человека на куски!

…Рассечена татарская «змея» на куски, истребляют ее рязанцы безжалостно, гибнут степняки во множестве под топорами и клинками русичей! Но там, докуда еще не дотянулись мечи и стрелы ратников, там сбиваются покоренные в плотную толпу, понукаемые монголами-десятниками. Вот уже лучшие лучники их принялись пускать стрелы в ответ, вот уже встали в первые ряды немногие вои, имеющие броню. Но все одно вышибают их из седел и пронзают тяжелыми рогатинами дружинники-пешцы, валят они всадников вместе с лошадьми лихими ударами двуручных секир! Не отстают от них и ополченцы, также вооруженные охотничьими рогатинами с широкими наконечниками, да более легкими копьями. Рубят их саблями да чеканами, крушат булавами всадники, за одного погибшего забирая трех, четырех степняков!