Фонтан - Хэй Дэвид Скотт

Африканская скульптура теперь кажется землей для рая Табби и ада Тимми. Рука Эммы скользит вниз, к промежности. К бабочке, сидящей на ее водолазном колоколе. Женщина спохватывается и быстро оглядывается, чтобы убедиться, что за ней никто не подглядывает, особенно те противные студенты, подрабатывающие охранниками, в одинаковых рубашках и с рациями.

Но рядом кто-то все-таки есть. Там, в тени. Какая-то чернокожая женщина. В плохо сидящем комбинезоне, с сумкой для инструментов. С дредами. Она пристально смотрит на Эмму.

Эмма улыбается. Облизывает губы. Объявляет:

— Меня зовут Эмма. — И закусывает нижнюю губу.

Женщина в комбинезоне ухмыляется, и музейный свет отражается от ее серебряных зубов. Она отхлебывает из металлической бутылки с водой. Эмма даже видит логотип: «Гребаное искусство».

Уга-чака-уга-чака.

Эмма улыбается женщине с дредами, а пальцы одной ее руки лихорадочно порхают, как бабочки. Тщетно стремящиеся к нектару под плотным хлопчатобумажным платьем. Другой рукой она ощупывает контуры скульптуры, затем расстегивает еще одну пуговицу. Вот показалась едва видная ложбинка на груди. Теперь любой, кто взглянет на нее, сможет увидеть шокирующее зрелище — край простого белого лифчика.

В глубине души Эмма ждет порицания. Осуждения. Наказания.

Плохая, плохая девочка.

Эмма закрывает глаза. И представляет, как…

Писк рации возвращает ее на землю. Она поправляет платье. Встречается взглядом с женщиной в комбинезоне и отводит глаза, предчувствуя сокрушительный стыд. Но стыда нет. Эмма облегченно улыбается и посылает женщине воздушный поцелуй.

Она юркает в туалет, в эйфории от своей шалости, от своего бесстыдства. Выбирает вторую кабинку справа — похожий на кокон отсек из бледно-зеленого стеклопластика. Бедра у нее влажные, но не от пота. Заведя руки за спину, Эмма расстегивает лифчик, потом кое-как справляется с рядом пуговиц на платье спереди и сзади и торопливо сует руку под «косточку», сжимая свою грудь и дергая затвердевший сосок. Голова у нее идет кругом, она хватается за стенку кабинки и садится, расставив ноги по обе стороны двери на уровне защелки. Эмма представляет, что она третья фигура той африканской скульптуры, а тот симпатичный фотограф, Уэйлон, снимает ее. И надеется, что та незнакомка с бутылкой, на которой написано «Гребаное искусство», сейчас придет к ней. Она истекает влагой, пальцы ее левой руки круговыми движениями массируют влажный клитор, ноготь цепляется за нестриженые заросли, а затем пальцы погружаются во влажное нутро и снова массируют клитор, то сужая, то увеличивая круги в манере Сола Левитта{10}. Фантазируя, она не надеется, но желает, чтобы они пришли и присоединились к ней. В кабинке ей уже тесно. Это не безобидная фантазия, это обязательство. Эмма клянется своему богу, что, если дверца откроется, она устроит шоу. Любому мужчине. Или женщине. Или зверю. Она будет охвачена оргией плоти и станет живой, дышащей скульптурой. Она позволит им делать все что угодно. Что угодно. Где угодно. Она будет повиноваться всему. Отдастся целиком и полностью. Покорится. Наконец Эмма находит правильный угол наклона, правильную степень нажима, но она медлит, она борется с собственным телом, чтобы сдержать манящую неизбежность в ожидании, когда мир за пределами туалета соберется с духом и присоединится к ней. Однако сейчас середина дня, середина недели, и ничего не происходит. Эмма решает, что больше никого и ничего не будет ждать. Никогда. Семь секунд спустя ее тело начинают сотрясать волны восхитительной разноцветной энергии.

О, Мортон.

Эмма перескажет этот сценарий своему кузену Арчи на встрече родственников. Как всегда, сидя на заднем сиденье его патрульной машины. В наручниках. И он, без сомнения, накажет ее, как она того и заслуживает.

Уга-чака, уга-чака.

Несмотря на слабость в коленях, потерявшая всякое чувство времени Эмма стремительно выходит в музейный вестибюль, неся стаканчик с водой, словно ложку с гигантским яйцом на состязаниях на ярмарке штата. У Тимми, кажется, острый нюх, она рассеянно гадает, учуют ли запах секса, исходящий от ее пальцев, остальные. А потом задается вопросом, есть ли обоняние у бабочек.

Дакворт смотрит на часы. Цокает языком. Эмма занимает пост неподалеку от Уэйлона.

— От вас приятно пахнет, — замечает он.

— Спасибо.

Дакворт снова цокает языком.

Подтягивается куратор Лес; о его приближении возвещает шарканье туфель из искусственной крокодильей кожи.

Дакворт смотрит на часы.

Прошел час. Отведенный для работающих художников. Именно так теперь выражается Лес, и хотя поначалу тон был более саркастичный, теперь его голос звучит искренне.

— Пошли? — говорит Дакворт.

Все делают дружный глубокий вдох и направляются ко входу на выставку «Быть художником™». Но Табби и Тимми ушли, и дверь уже заперта. Наш друг Эктор, ретивый латиноамериканский охранник, в указанное на табличке время запер выставку.

Чтобы скрыть разочарование, Дакворт отворачивается и смотрит в окно, выходящее в Сенека-парк. В стекло с глухим стуком бьются три бабочки-монарха. Внезапно в окно врезаются сначала один, а потом еще два голодных кардинала и падают на землю с расплющенными клювами и сломанными шейками.

Дакворт пристально смотрит на трупы птиц.

Ох, мама, ох, папа.

Эмма, встав перед ним, кладет руку на стекло, поднимает взгляд и следит за порхающими бабочками.

Помоечные псы

Это гребаное кресло меня доконает.

— Давай ищи, — говорит Кувалда, просеивая собранный хлам в кузове ржавеющего пикапа, припаркованного на свалке металлолома. Она ненадолго останавливается, чтобы сделать глоток самолучшей чикагской водопроводной воды из бутылки с логотипом «Гребаное искусство». На них глазеют любопытные зеваки — в основном мексиканцы на видавших виды грузовичках с открытыми кузовами, укрепленными листами фанеры и проволокой и просто и бессистемно заваленными всякой всячиной (хорошее слово, думает Кувалда), металлической всячиной. Всем подряд, от старой бытовой техники до неиспользованных труб и мебели, которую было лень ремонтировать. А сверху эти горы увенчаны сокровищами, найденными сегодня утром в мусорных контейнерах и проулках между домами.

— Оно примерно вот таких размеров, — говорит Кувалда, повязывая свои дреды банданой. — С отверстием-полумесяцем. Я хочу его найти, а не подделать.

— Что-то ничего похожего не вижу, — говорит Эктор, одетый в музейную рубашку поло, правда на сей раз не заправленную в брюки и теперь безнадежно испачканную соком выброшенных на помойку фруктов, жиром, грязью и копотью.

— Продолжай рыться.

— Да не вижу я ничего похожего на это кресло с фотографии. — Эктор подносит к глазам вырванную из журнала страницу со снимком стильного современного кресла, спроектированного Ричардом Хигби и произведенного «Лаксмиз».

— Это фото, просто чтобы знать, — объясняет Кувалда. У нее чешется задница. Она скребет ее и вытирает руки о комбинезон[14]. Эта обновка ее бесит. А ведь уже две недели прошло. Надо чаще стирать его, чтобы побыстрее разносился. А тот, другой, господи боже мой, тот был как старая любовь, которая не ржавеет: удобный, привычный, всегда понимавший, где и как прикоснуться, и неизменно откликавшийся на твой зов. Первоначальное решение предпочесть джинсам комбинезон напрашивалось само собой, учитывая все шутки о сползающих штанах сантехников. Что ж, это ведь правда: когда весь день проводишь внаклонку над унитазами или ползаешь под раковинами, штаны хочешь не хочешь сползут, и никакой ремень не поможет. А подтяжки? О подтяжках можно забыть, умаешься поправлять. И вообще, позвольте спросить вас, друзья: вам что, очень хочется, чтобы ваша водопроводчица при оплате 64,99 доллара в час каждые десять минут тратила одну минуту на подтягивание штанов?