У смерти женское лицо - Марина Воронина

— Чего? — не понял лысый. — Ты под дурочку не коси, я все равно не доктор. Что ты лыбу давишь, спрашиваю?

— Дурак, — миролюбиво ответила Катя, — я же домой вернулась, неужели непонятно?

Глава 3

Лысый пожал плечами и хотел, похоже, что-то ответить, но тут запищал зуммер радиотелефона. Сидевший спереди сержант взял трубку, послушал и протянул ее лысому.

— Тебя, капитан, — сказал он.

Тот принял трубку и поднес ее к уху.

— Слушаю, — сказал лысый. — Да, я. — Лицо его вдруг приобрело вопросительное выражение, потом нахмурилось.

— Но, товарищ пол... — начал было он, снова замолчал и сделал знак водителю, чтобы не гнал.

Машина послушно замедлила ход, а потом и вовсе остановилась, немного не доехав до ворот, через которые служебный транспорт въезжал на летное поле.

— Хорошо, — сказал наконец лысый капитан своему невидимому собеседнику. — Но я снимаю с себя всякую... Да, понял. Будет сделано.

Он вернул трубку сержанту и повернулся к Кате.

— Жаль, Скворцова, — сказал он с притворным вздохом. — Придется нам с тобой расстаться.

— Хочешь меня отпустить? — поинтересовалась Катя.

Капитан расхохотался, задрав к потолку кабины костистое лицо.

— А ты молодец, — сказал он, потирая заслезившиеся от смеха глаза. — Не теряешь чувства юмора. Продолжай в том же духе, и в зоне тебе цены не будет. Поехали к дежурке, — скомандовал он водителю.

Машина снова тронулась, выехала с территории летного поля и остановилась перед неприметной дверью в правом торце здания терминала. Капитан вышел из машины и галантно придержал дверцу, пока Катя вслед за ним выбиралась из прокуренного салона. Сковывавшие их запястья наручники звякнули и натянулись, больно врезавшись в кожу.

— Поаккуратнее, красотка, руку оторвешь, — сказал капитан.

— Не воображай, что меня это огорчит, — ответила Катя.

Она осматривалась, пытаясь сообразить, что происходит.

Что-то явно пошло не так, как было запланировано. Вряд ли капитан изначально намеревался проводить первичный допрос, или как это у них там называется, в дежурке аэропорта. По всей видимости, решила она, капитан вместе с машиной, водителем и обоими сержантами понадобился где-нибудь в другом месте, причем настолько срочно, что у него не осталось времени на то, чтобы отвезти Катю... Куда? «Туда, где сидят такие, как ты, — ответила себе Катя. — Туда, откуда не убежишь».

В принципе, думала она, идя рядом с капитаном по тускло освещенному редкими лампами дневного света коридору без окон, но с множеством расположенных по обе стороны дверей, ментовская дежурка, по идее, как раз и является одним из таких мест. Вообще, заключила она с таким чувством, словно только что совершила какое-то открытие, нормальный, более или менее законопослушный человек полностью теряет всякое подобие свободы, попав в руки милиции. Куда ему бежать, бедняге? Его приковывают к месту сотни невидимых, но очень прочных нитей: паспорт, прописка, квартира, семья, знакомые, работа... Даже если ему удастся каким-то образом сбежать из-под замка, его моментально поймают снова, просто потянув за одну из этих нитей, — иди-ка сюда, голубчик...

Но я-то, сказала она себе, я-то не такая. У меня нет ничего — вообще ничего, кроме собственной жизни. Это единственное, что у меня осталось. Не так уж много, но это — единственное, что у меня есть.

Она вдруг стала очень спокойной и собранной. Не безразличной, а именно спокойной и готовой ко всему. «Посмотрим, — мысленно сказала она своим конвоирам. — Поживем — увидим. Если вы хотели меня удержать, вам следовало пристрелить меня прямо там, у трапа, а еще лучше — на трапе».

Дежурная комната милиции представляла собой небольшое помещение, как две капли воды похожее на тысячи точно таких же помещений, разбросанных по просторам огромной страны. Обшарпанные стены, прокуренный воздух, пропитанный безнадежной чугунной тоской, жужжащая и моргающая лампа дневного света под потолком, облезлый сейф з углу, томный (не иначе, как с перепоя) лейтенант за заваленным бумагами столом, радиорепродуктор из пожелтевшей от времени пластмассы, желтая вода в графине, стоящем на сейфе, и одинокая муха, очумело нарезающая круги вокруг лампы, чье жужжание сводит с ума, — аллегорическая картина под названием «Здравствуй, Родина!», одна из многочисленных точек наивысшего напряжения, где соприкасаются дневной мир нормальных людей, живущих под призрачной защитой того, что в России принято именовать законом, и сумеречная зона, в которой обитают чудовища. Барьер между двумя мирами прозрачен и хрупок, один неосторожный шаг — и ты уже на той стороне, окровавленный, растерзанный и ничего не понимающий, бредешь на свет такой вот засиженной мухами лампочки в надежде, что пустоглазый субъект в лейтенантских погонах возьмет тебя за руку и вернет в твой солнечный мирок, и не хочешь верить в то, что видишь, тебе так хочется, чтобы в глазах человека за столом была усталость, а не пустота... Лейтенант поднял голову от газеты и взглянул на вошедших. Катя тихонько вздохнула — у него и вправду были абсолютно пустые, безжизненные глаза, похожие на два плохо отшлифованных серых камешка, тускло отражавших свет лампы. Сопровождавший Катю капитан, звякнув связкой ключей, освободил свое запястье и защелкнул второй браслет на ее левой руке. Затем он шагнул к столу и молча показал лейтенанту какую-то книжечку — по всей видимости, это было его служебное удостоверение.

Лейтенант сделал какое-то сложное и глубокомысленное движение лицом, несколько раз выдвинул и убрал нижнюю челюсть, словно разминая затекшие мышцы своей физиономии, и придал лицу вопросительное выражение.

— У нас задержанная, — сказал капитан. — Мы ее тут у тебя оставим на время, если ты не возражаешь.

— Вообще-то, она мне тут на хрен не нужна, — откликнулся лейтенант. В голосе его сквозило безразличие пополам с раздражением человека, грубо вырванного из приятной прострации. — Но если очень нужно...

— Очень, — с нажимом подтвердил капитан. — Просто до зарезу. Родина тебя не забудет.

— Да уж, — неприятно рассмеялся капитан, — не забудет... Вон скамейка, пусть сидит.

— Э, нет, брат, так не пойдет, — живо сказал капитан. — Наша Катя — такой овощ... Надо бы запереть.

Лейтенант с интересом взглянул на Катю и медленно, со страшным шумом выбрался из-за стола.

— За что не люблю вашу контору, — зевая и гремя ключами, сообщил он капитану, — так вот за это. Сплошные Джеймсы Бонды... Зацапали какую-то соплячку, а шума сколько...

Он снова смерил Катю оценивающим взглядом, и она ответила ему широкой радостной улыбкой. Безнадежная тоска этого места уже начала проникать в нее, как быстродействующий яд, и улыбка далась ей нелегко.

— Веселая, — заметил лейтенант, с грохотом и лязгом отпирая железную дверь в глубине дежурки. Перед тем как отодвинуть засов, он заглянул в глазок и удовлетворенно кивнул.

— Веселая, — согласился капитан, — даже слишком. Ты смотри тут... Головой за нее отвечаешь.

— Фу ты, ну ты, — сказал лейтенант, с натугой отваливая в сторону тяжелую дверь. — Знамо дело, у вас все преступники государственные. Вот и везли бы к себе, раз такая важная птица.

— Отвезем непременно, — лучезарно улыбаясь, пообещал капитан. — Кого-нибудь да отвезем. И учти, если ее на месте не окажется, я возьму тебя.

Лейтенант посмотрел на него с жалостью, как на безнадежно больного, и жестом пригласил Катю занять отведенное ей место. На пороге камеры Катя остановилась и вытянула в сторону капитана скованные руки.

— Ничего, ничего, потерпишь, — сказал тот. — Мы недолго, часа полтора-два, не больше, ты даже соскучиться не успеешь.

— Козел, — сказала Катя и по глазам лейтенанта увидела, что он полностью с ней согласен. В этом был намек на какую-то возможность, но только намек.

Дверь за ней закрылась с лязгом, щелкнул замок. Катя осмотрелась. Камера представляла собой квадратное помещение приблизительно три на три, с выложенным метлахской плиткой полом и стенами, до половины выкрашенными зеленой масляной краской того ужасного оттенка, который пользовался большой популярностью у советских строителей на всем протяжении отечественной истории. Выше стены были без затей замазаны побелкой, сквозь которую там и сям проступали коряво сделанные надписи, соседствовавшие со свежими, вероятно, оставленными недавними постояльцами этого казенного дома.

Вдоль стен камеры тянулась узкая скамья, заменявшая нары, — как видно, никто из задержанных не оставался здесь подолгу, так что нужды в нарах не было. В углу под скамьей валялась груда каких-то грязных зловонных тряпок, издававшая громкий храп и смешанный аромат мочи, водочного перегара, рвоты и давно не мытого тела. Катю передернуло, и она уселась на скамью как можно дальше от этой личности, неизвестно каким образом очутившейся в кутузке международного аэропорта. Впрочем, кислый дух, исходивший из дальнего угла, донимал ее и здесь, и Катя поспешно и неловко закурила, радуясь тому, что у нее не отобрали сигареты.