Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

— Голубь! — как руль, он первым протягивает руку огольцу, а после представляет нас.

— ЕжАк! Это — по-хохляцки. А по-кацапивски — Ёжик! — с забавной важностью представляет себя оголец, отвешивая церемониальные поклоны. И уточняет:

— Я не украйнець — я хохол!

— Яка ж тому разница? — удивляется Штык.

— Дуже богато разницы: вкрайнцы — це сумуючии, а якы шухерны — це хохлы!

— Подвалишься к нашей бражке или как?.. — спрашивает Голубь Ежака и нас: — Как вовкЫ за це дило бачат?

— Человек человеку волк, а волк волкУ друг и брат! — заявляю я. Остальные тоже галдят радостное согласие.

— Завждый радый до гарной компании причипиться, дэ вовкЫ хроши мають! — весело отвечает Ежак. — Та шоб було с кем жартуваты, як у анекдоти: «Спыймалы менты хохла та кацапа…» И давай Ежак прикалывать анекдоты, один за другим на сгальной украинской феньке! То ли талант у Ежака особенный, то ли настроение после фартовой отначки шухерное, но от каждого анекдота мы в лежку лежим, повизгивая и постанывая, потому как нормально смеяться сил нет.

И затертые анекдоты, но с ежачиными гримасами по-другому слушаются. А как ввернет Ежак в анекдотец смачное словечко хохляцкое вся кодла, держась за животики, со стонами по крыше катается. От дефлектора до дефлектора. Это такие трубы вентиляционные из каждого купе на крышу. А на трубе — крышечка конусом, чтобы дождик туда не капал. Под трубой в купе — тарелка железная на винте, регулировать вентиляцию.

Хорошо придумано: без дефлекторов на крышах было б не уютно. Голубь тоже ржет над приколами, но успевает делом заниматься: навар считает внутри сумки, чтобы ветром не сдуло. Штык тоже любит сгальной прикольчик выдать и Ежака подначивает ревниво:

— Ха, на таком сгальном языке, по натуре, не токо прикольчик, а приговор, где тебе вышак ломится, если послушаешь, то вместе с прокурором, ка-ак штык, ржать будешь!

Сдвигает Ежак черные брови, щурит длиннющие ресницы, да как выдаст наизусть, да выразительно:

А я пиду на край свитаНа чужой сторонци,Найду долю або сгинуЯк той лист на сонци.Пишов козак сумуючи,Никого не кынув,Шукав доли в чужом полиТа там и загинув…Умыраючи дывывсяДэ сонечко сяэ…Тяжко-важко умыратыУ чужому краю!..

Вот, и слова те же — украинские, над которыми мы только что ржали, а схватывает за сердце от тех слов тоска пронзительная… Что за сила в стихах настоящих?! И сыпятся на Ежака наши восторги:

— Ну, даешь!

— С таким талантом и на свободе?!

— Ярар бакши!

— Ото я и ховору, шо мошча!

— Ка-ак штык — силища!

— Ты что ли это сочинил?

— Ни. Це Тараса Шевченко вирши, — солидно отвечает Ежак, довольный впечатлением. И контратакует Штыка: — Ось, то-то… Нэ балакай, шо цей язык тильке для анекдотыв, як ций биндюжник: «Побачив кореша биндюжник та размовляить: «Же-о-оря, нахрен ты по-кацапивски»… И изображает Ежак на шухерной мордахе такое искреннее удивление простака биндюжника, что мы заглушаем хохотом финал анекдота, не услышав сути, а от этого становится нам еще смешнее…

— Ща, кобылка! Хватит ржать! Че! — Голубь перебивает хохот, сделав паузу, продолжает голосом московского диктора из гнусавого репродуктора: — Опэрсводка с фронта по борьбе с кулачеством! Ваа врэмя аап-пэрацыи паа прэвращению частной собственности в аабщественную у элемента, круто накрененного в буржуйство, изъято дензнаков на-а ааа… ааа… общую сумму… ммм… — Голубь закатывает эффектную паузу, играя на нервах… — четыреста восемьдесят пять колов, не считая насыпухи!

— Ур-р-ря-я-я-а-а-а!!! — базлает кодла.

— Що це таке кобылка? — спрашивает Ежак меня, пока все гомонят.

— По фене веселая компашка, — поясняю я. Так началось наше общение. И вскоре я уже знал, что юный батька Ежака в гражданскую был лихим знаменосцем Первой конармии и не раз скакал в атаку с многократно простреленным развевающимся знаменем! И ненависть к куркулям-стяжателям у нас, чесов, это от наших отцов — лихих конармейцев!

— Че! — продолжает Голубь, — предлагаю одну половину навара дербанить на шесть хабарей, а другую — в общак!

— Заметано! — гомонит кодла.

— Тогда на рыло по сорок колов! — сообщает Голубь и тасует купюры. Крупные тырит в общак, а смятые и рваные раздает. Насыпуху Голубь отмеряет жменями. И, раскрутив за лямку опустевшую бердану, отправляет ее в полет.

На большой станции у нас праздничный обед. Голубь, Ежак и Мыло вальяжно, как странствующие миллионеры, хряют на балочку за деликатесами, а я, Штык и Кашчей канаем в столовку, прихватив с собою ведро, затыренное на фартуке перехода. В пристанционной столовке Штык и Кашчей, минуя официанток, сразу идут на раздачу.

— Да здравствуют герои пищеварения! — торжественно провозглашает Штык. И, подавая ведро, кивает на печального Кашчея, стоящего поодаль: — Зачерпните-ка вон тому худенькому малышу ведерочко борща! Кормушка маловата. Вот и подзавял малыш: сказывается хроническое недоедание борщей… так вы ему снизу погуще, сверху пожирней! Уж, пожалуйста, и дополнительное мясо скалькулируйте! А сметаночки побольше… побольше… еще!.. еще!!.. еще-о!!!.. По части сметаночки мой малыш знаток — враз расцветет как майский цветок!

Пока Штык и Кашчей шуточками отводят смеющихся поварих и официантку, я тырю из шкафчика шесть железных штампованных ложек. Прикупив три буханки хлеба для того же «худенького малыша», возвращаемся к поезду. У нашего «плацкарта» вход с другой стороны от перрона. Поэтому обходим поезд вокруг.

Зато на ходу поезда любой пассажир нам позавидует! Ведь большинство из тех несчастных, которые томятся в душных вагонах, не знают, что есть в поезде такие места, где ветер, напоенный запахом трав, ласково щекочет тело, разгоряченное августовским солнышком; места, где под плавное, почти беззвучное покачивание вагона (стук колес гремит внутри вагона!), можно любоваться во все стороны пейзажами Северного Кавказа, с беленькими хатками, утопающими в зелени фруктовых садов. А поезд отсюда виден весь, как гибкая змея, грациозно изгибающаяся среди отлогих холмов.

Есть, конечно, кое-какие неудобства. Например ветер. Из-за него мы трапезу делим на части. На первое, передавая ведро из рук в руки, как пиршественную чашу, мы пьем, кряхтя и швыркая, горячий жирный борщ и уписываем за обе щеки свежую черняшку. А на второе — ложками выбираем по очереди самую вкуснятину: гущину с мясом! Фруктовый десерт вкушаем лежа на горячей от солнца крыше. Понимали толк в еде древние, знали, что есть надо не стоя, не сидя, а именно лежа! Чтобы, отпадая, не ушибиться.

— О-ох… отшчень люблю я игры в удавчика! — кряхтит от удовольствия Кашчей, подставляя ласкам горячего солнышка чумазое, плотно набитое брюхо. И многократно воспетый ветер странствий, нежно овевает наши насыщенные борщом и пресыщенные негой, давно не мытые организмы…

Но есть одно неудобство у вагонных крыш: они закругляются. Ляжешь так, чтобы голова сверху была — сползаешь с крыши, а когда приложишь центр тяжести к верхней точке, то голова лежит ниже этого центра… С непривычки лежать головой вниз не удобно, но мы привыкшие. Очень удобны вентиляционные дефлекторы на крыше: лежишь между ними и знаешь, что вбок не скатишься, даже если вагон будет качаться, как верблюд!

А когда есть в кодле такой шансовый оголец, как Ежак, то не соскучишься! Он и понт раскинуть мастак, а прикол так вертанет — помохначе мастера слова! И меня завидки берут. Прочитать бы какое-нибудь стихотворение! Но новое, которое никто не знает. А из стихов совпоэтов в голову лезет только бредятина вроде:

Пение птиц и солнечный звон,И шелест мокрых акаций.Солнце вовсю освещает районСплошной коллективизации!

Небось долго усердный холуишко Михаил Светлов тужился, чтобы таким шедевром порадовать партию! А у другого рифмоплета, мерзавца Безыменского, и дрысливость-то подлая:

Мы волею единой сплочены,И силе нашей нет предела.Шпионы и предатели страныЗаслуживают одного: расстрела!

Поэзия в газетах и журналах — для советских бабуинов. А для нас, чесов, вся современная поэзия на стенах сортиров! Сколько же сортирных стенок прочитал я сверху донизу от Владика и до Кавказа под аккомпанемент зловещего урчания сливных бачков и страстных вздохов унитазов?! При тусклом свете лампочки, обмазанной дерьмом, чтобы на нее не покусились, находил я остроумные политические экспромты, которые сохраняются только в укромных местах.

Потому что и сортиры стережет гебня: хорошие стихи сдирают со штукатуркой или замазывают известкой. Сортиры — творческая мастерская свободных поэтов и художников нашей героической эпохи и, надеюсь я, что после советской власти шедевры сортирной поэзии увековечат в многотомных изданиях. А пока что, поэты соРтирики свои крамольные стихи пишут на таком недосягаемо высоком уровне (от пола), что всерьез веришь в крылатых пегасов!