Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

— Ах ты чесик-чес, куда катишь ты, к чесам Сталин попадет — враз ему кранты! — горланю я дурашливый экспромт, стоя на крыше, широко расставив ноги и навалившись грудью на упругий теплый ветер, летящий навстречу. Ветер круто выгибает тугим пузырем рубаху, как парус пиратской бригантины. Лихой кураж рвется наружу, распирая грудь. Чтобы не лопнуть от его задорного напора, закладываю я в рот четыре дочерна просмоленных пальца и оглушительно свищу! Свищу-ю-ю-у!!! На всю огромную, нелепую, разнесчастную уродину совродину! И кричу-у что-то веселое, но непонятное, застрявшее в генах от моих разбойничьих предков:

— Эге-ге-гей! Нечаай!! Сарынь, на кичку-у!!!

Лихой напор вольного ветра весело полощет рубаху, наполняет грудь, пьяно кружит голову. Теперь-то я могу все! Все!! ВСЕ!!!

Граф стоял, высоко подняв голову, словно торжествующий гений зла.

Конец репортажа 16

Репортаж 17

Герой нашего времени

В одиночестве человек чувствует себя менее одиноко.

И жизнь моя становится пустее

день от дня; мне осталось одно

средство:

путешествовать.

Время — апрель 41 г.

Возраст — 14 лет.

Место — общий вагон.

Скрипит, кряхтя по-стариковски, старый обшарпанный общий вагон — «осколок империи». Отстукивает изношенными колесами немереные сотни тысяч верст бескрайних российских просторов. Повидал вагон на долгом и трудном своем веку: революцию и голод, гражданскую войну и голод, индустриализацию и голод, коллективизацию и голод… ибо каждое советское эпохальное свершение сопровождается голодом, уносящим миллионы жизней.

Так что при перечислении «славных свершений мудрой партии», слово «голод» надо выносить за скобку, общим множителем. Пережив все «великие свершения», дожил-таки этот вагон до «светлых дней победившего социализма». А кого победившего? Себя? Раз и до того был беспросветный социализм!

Но, в отличие от этого вагона, «бессмертного, как дело Ленина — Сталина», сколько более смертных «представителей героического народа» не дожили до триумфального окончания «великих свершений», при упоминании о которых хочется снять шляпу и почтить «свершения» скорбной минутой молчания. Скольких пассажиров пережил старый вагон?! Людей жизнерадостных, не веривших в то, что их жизнь молодую оборвет пуля случайная или вошь тифозная.

Ехали в этом вагоне на войну германскую и гражданскую. Ехали в армию, и в Российскую, и в Белую, и в Красную. Штурмовали двери и окна вагона мешочники, голодающие, дезертиры всех армий… На этих полках обменивались вшами, за этим столиком делились кипяточком, махрой и душевным разговорчиком. Вот политических споров за этим столиком не было. О чем спорить, если всегда тот прав, у кого больше прав! У кого в кармане мандат на власть, либо наган. А то и то и другое. В России политические взгляды не обсуждают, их утверждают!

А сколько бессонных мыслей вместе со вшами свербили души на жестких, обтертых боками до блестящей белизны, полках этого вагона? Записать бы их, родились трагедии, от которых содрогнулись бы мелкотравчатые шекспирчики графоманского мелкотемья! Кто нацарапал на столике имя «Борис — С-П»? Куда стремился Борис? Где закончилась его одиссея: в Париже или Магадане? А, скорей всего, лежат косточки Бориса в бескрайних степях российских, в безымянной братской могиле без креста и обелиска и ветер печально посвистывает в ветвях рощи, выросшей на том заброшенном месте.

И остались от молодого, полного надежд, веселого Бориса из Санкт-Петербурга выцветшая фотография у ослепшей от слез мамы и надпись на вагонном столике, напоминающая о страшной статистике: в огне гражданской войны сгорело более десяти миллионов молодых жизней… лучших молодых людей России! Будущее России горело в кровавом пожаре гражданской войны! А потом была эмиграция, коллективизация, репрессии и еще, и еще…

И остались в России одни сорняки: сексоты, вохра, стукачи, палачи. За пару десятков лет соввласти дали они обильный урожай «плевелов»: грозно нахмуренных энкаведешников, хитрожопых парторгов, подленьких сексотов…

И скрипит, скрипит вагон, провонявший дезинфекцией и дезинсекцией, грязный российский вагон, общий, как наше «светлое будущее». Такое светлое, что при мысли о нем в глазах темнеет! Какие мечты, планы, заботы заставляли людей оставлять свой дом, покидать родных и любимых ради жесткой полки в этом вагоне? Куда стремились они?

Но бывали среди них и такие, как я, которым до фонаря: куда привезет их этот старый вагон. Переночевать под крышей — вот и все дела… И еду я, и еду… а куда? Ах, да, в Харьков. А зачем? Такой поезд попался. Мои перемещения по СССР непредсказуемы, как броуновское движение. Но каждый поезд куда-нибудь приходит. И для разнообразия жизни и разминочки ног брожу я по незнакомым городам. Смотрю и думаю…

Люблю я улицы маленьких старинных городков, которые век за веком неспешно застраивались людьми спокойными и провинциальными в прекрасном смысле слова. Приятно на этих улицах посидеть в тени на скамеечке, поговорить с неторопливо думающим человеком, глядя в его приветливо осмысленное, облагороженное мыслями лицо.

Жители маленьких городков, живущие под внимательными взглядами родни и знакомых, не ходят по улицам с отчужденными, раздраженно насупленными лицами. С детства привыкли они оказывать знаки внимания каждому человеку, даже не знакомому. И от этого живется им светло и радостно. А если промелькнет в маленьком городочке суетливо нервный примат, который при обращении к нему вякнет раздраженно, пробегая мимо, то это та несчастная обезьяна, которая оскотинилась в большом городе и очеловечиться уже не способна.

И дома в маленьких городах, как и люди, разные и интересные. Российские политические катаклизмы более милостивы к дворцам и хижинам, нежели к их обитателям. И на одной улице мирно уживаются строения разных стилей, вкусов, эпох и благосостояний. У каждого дома — своя физиономия. Есть уютные дома-старушки с подслеповатыми оконцами и старомодной обветшалой кружевной вязью по карнизам. Есть дома похожие на стареньких чудаковатых академиков с вычурно манерной архитектурой и готическими шапочками-башенками. Есть дома-девушки, светлые, чистые, с большими, удивленно распахнутыми оконными глазищами, кокетливо оттененными голубыми, как мечта, широкими наличниками.

Но уже проникает и сюда советская архитектура в потрясной форме зданий, похожих на серые сундуки. Выперев на центральную улицу города плоский, серый фасад, тупой, как суконная морда партчинуши, такое здание нагло подавляет всех и вся злобно демонстративной деловитостью. Это модерн, новые здания советских учреждений. И изуродованы модерном все большие города.

Не люблю я модерн и уличный шум больших городов, наполненных оглушительным ревом моторов, многоязычным гвалтом людских потоков, бурлящих на перекрестках, слитно гнетущим гулом куда-то спешащей толпы с ее угрюмо шаркающим тяжелым топотом в гулких подземных переходах. Тошно от нервозности городского транспорта и унылого равнодушия в упор тебя не видящих глаз безликих его пассажиров. Тягостно на улицах, упертых в бесконечность, стиснутых глыбами каменных домов так, что, задрав голову, невозможно увидеть эти бетонные чудовищные сооружения, а можно только чувствовать от них жмущую тесноту, мучающую душу до кровавых мозолей.

Казалось бы, в большом городе, куда ни плюнь — всюду жизнь. А на деле это гнетущее душу, кошмарное скопище приматов, суетящихся среди громадных зданий, только усиливает чувство тоскливого одиночества. В большом городе — этой густонаселенной пустыне — люди вместо общения создают злую, обезьянью суету, духоту и уже не воспринимаются одушевленными и мыслящими. Каждый в большом городе теряет лицо, становясь таким же безликим, задерганным, как окружающая его толпа. Только в большом городе могли родиться жалобные слова: «Ну будь ты человеком… а?!» Не-ет, невозможно быть человеком в толпе — тесно тут, люди мешают. Нет в толпе человеков.

И с каждой минутой пребывания в большом городе нарастает тоска по глотку свежего воздуха, по человеческому осмысленному взгляду, не упертому затравленно вовнутрь себя, в пустоту своего одиночества, а с интересом распахнутого ко всем людям. И эта тоска, безотвязная, как жмущий ботинок, и это раздражение, отупляющее, как головная боль, заставляют поспешно покидать большие города, где остаются так и не увиденные музейные шедевры и не ощипанные сазанчики при пухленьких лопатничках.

Гнетет душу бетонное громадье большого города, рождая чувство затравленности, как у зафлаженного волка, но еще тоскливее становится ночью, когда в окнах домов зажигается свет. Иногда нахожу я плохо зашторенное окно и слежу за жестами и мимикой людей, общающихся за окном, пока не почувствую, как смыкается пространство вокруг меня засасывающей воронкой одиночества.