Теплое крыльцо - Виталий Трубин

— Что же ты с болезнью сердца не совладаешь? — грустно спросил Чикин.

— Это другой разговор… — Семен Петрович пересел к нему на кровать, и в неярком свете они показались мне молодыми. Сцепив руки «в замок», Семен Петрович сказал:

— Помню, сынишка начнет спрашивать: какая она война? А я молчу. Тяжело вспоминать. Когда он старше стал, я ему сказал: «Войну с чужого голоса не узнаешь. Разве что… Вот печка раскалена. Открой заслонку, и когда голову опалит жар, может, тогда что и поймешь из нашей фронтовой жизни».

И я подумал, что в доме у дедушки есть русская печка.

Рано утром меня разбудила медсестра:

— Иди кровь сдавать.

А когда совсем рассвело, мы увидели снег. Чикин глядел в окно.

— Не подвел барометр. Больные ноги чутче всякого механизма!

Врачи и медсестры вошли в палату, и она сразу оказалась тесной и невысокой. Постояв у кровати Семена Петровича, они посовещались, и по его довольному лицу я понял, что он идет на поправку.

Чернявый, лет тридцати, доктор водил по моей груди новенький стетоскоп, который был холодным, а потом нагрелся. Врач послушал и сказал старой, как моя бабушка, женщине:

— Не слышу. По-моему, ничего особенного.

Высокая и тощая, в накрахмаленном халате, она достала из глубокого кармана свой стетоскоп, и потому, как она прислонила его, я понял — это настоящий врач. Она послушала меня, потом сердито ткнула в сердце указательным пальцем и сказала:

— Здесь.

Молодой врач подхватил висевший на груди стетоскоп, послушал, где указала главврач, и, кивнув, заговорил по-латыни…

У кровати Георгия Романовича главврач задержалась недолго.

— Как себя чувствуешь, дорогой? — спросила она.

— Вашими молитвами, — улыбнулся учитель.

— Моли не моли, Георгий Романович… — Главврач ощупала его живот. — Надо оперироваться. Место в «хирургии» сегодня освободится.

— Благодарю.

— Если бы раньше обратился.

— Некогда было.

Главврач сердито поглядела на меня и сказала:

— Понятно.

В этот день снег больше не падал.

Собираясь в «хирургию», Георгий Романович с каждым из нас попрощался за руку. Пришла чужая, с бесстрастным лицом медсестра, и я заметил, как осторожно ступал Георгий Романович… «Хирургия» представлялась мне большой и светлой, с постоянным запахом йода, блеском металлических инструментов. Мне хотелось догнать учителя, сказать что-то хорошее, но я не двинулся с места. Он был любимый учитель, а я не знал, как заговорить об этом. Потом нянечка молча заменила белье на его кровати.

— Как-то прооперируют, — закинув руки за голову, вздохнул Чикин.

После отбоя мы засыпали в молчании. До больницы не долетал городской шум. Я сидел на кровати. Город разноцветно светился. Ветер метался по голому полю. Гасли огни в большом, на другом конце поля, здании. За дверью раздались голоса, и в палату под руки ввели полного, с испуганным лицом человека. У него были большие глаза, седые хохолки над ушами. Он глухо стонал и, казалось, вслушивался в себя.

— Не волнуйтесь! — говорили ему, укладывая на крайнюю, у двери, кровать. Следом вошел дежурный врач и пощупал у него пульс.

Скоро, насупив седые, узкие брови, толстяк спокойно уснул.

— Это Субботин, — прошептал нам Семен Петрович. — В управлении дороги работает.

Я засыпал, когда в палату из коридора проник свет, и я почувствовал тонко идущий сквозь оконные щели холод. Я отвернулся от света настольной лампы, который бил со стола медсестры, но зябкий сквозняк не давал согреться.

Я поднялся, нашел под кроватью тапочки, тихо закрыл дверь и, юркнув под одеяло, сжался в комочек. Темным пятном Субботин подошел к двери, приоткрыл ее, на меня опять дохнуло липким, как паутина, холодом. Полежав немного, чувствуя беспокойство, я снова поднялся и на этот раз твердо пошел к двери. Не больше пяти минут было темно и тепло, но Субботин не слышно встал и с легким скрипом приоткрыл дверь. Настольная лампа осветила его большой лоб, крутой подбородок. И тут я понял, что ему надо, чтобы дверь была все время открыта. Если захватит боль, он крикнет сестру, а в темноте он боялся.

Ночью мне снилось, как вертолетным винтом крутится, не выпуская меня из палаты, больничная дверь. Это был давно знакомый сон. Часто хворая, за день до болезни уже чувствуя необъяснимое томление, я всегда видел один и тот же сон: дверь моего дома кружилась в проеме, как винт вертолета. Может, засыпая, я всегда слышал надсадное гудение самолета в тяжелом, холодном небе?

На другой день, к обеду, у меня появился жар, а с ним и температура.

— Где тебя просквозило? — сокрушался Чикин, а Семен Петрович достал у старшей сестры замазку, и они с Чикиным убрали сквозняк, но меня уже трясло от озноба.

В день Седьмого ноября, когда в Москве отгремел военный парад и началась праздничная демонстрация, к нам еле слышно постучались. У меня забилось сердце, и я первым крикнул:

— Войдите!

Мама, в накинутом на плечи белом халате, остановилась на пороге и звонко сказала:

— С праздником!

Я кинулся ей навстречу. Потом мы сидели рядом.

— От папы, бабушки с дедушкой тебе привет. Велели поцеловать. — Мама обняла меня.

— Я скучал по тебе.

— Нас врач не пускал, — ответила она виновато.

Славно было, что ко мне пропустили маму, что удачно прооперировали Георгия Романовича… Потом я вспомнил, как мама, навещая меня в старой, на привокзальной площади, больнице, принесла большую коробку, на которой было написано: «Инженер-конструктор». Мама тогда открыла коробку, достала из сумки ветряную мельницу, похожую на настоящую, и стала рассказывать, как мастерить из деталей конструктора разные хитроумные штуки. Когда уже дома я однажды вспомнил этот подарок, папа сказал, что мельницу мама собирала после работы и тихо плакала обо мне.

А вечером ко мне в больницу пришли ребята, но в палату их не пустили: из меня еще не вышла простуда. Когда я узнал, что ребята ждут под окном, я встал на подоконник, открыл форточку. На улице было бело. Баженов и Каргапольцев стояли в мохнатых, как папахи, шапках и осенних пальто. Девочки уже были одеты по-зимнему, но Мариши я среди них не увидел. А я не раз представлял, как она приходит ко мне в палату, садится на край кровати.

— Георгию Романовичу операцию сделали! — крикнул я. «Хорошо, — думал я тогда, — если бы все дорогие мне люди жили со мной в одном доме. Георгий Романович поселился бы со мной на одной площадке. Каждый вечер я бы звонил ему по телефону: «Извините, пожалуйста. Вы не заняты? Можно прийти?»

Хотя я не был у Георгия Романовича дома, я знаю, что он живет в двухкомнатной, заставленной книгами, квартире, а в первой комнате, как войдешь, на стене картина, где сшиблись на конях французский гусар с поднятой саблей и казак с пистолетом в руках. Эту картину написал для Георгия Романовича художник, которого давно знает Валерка Баженов. От него я и слышал, что художник в нашем учителе души не чает. Они дружат с войны; и еще я знаю, что время после войны для нашего учителя было самым тяжелым. Его не дождалась невеста, а он вернулся, сильно хромая, израненный, и, бывало, говорил художнику: «Знаешь, пойдем туда…» Они шли к дому, где жила с мужем его бывшая невеста. Учитель долго стоял под ее окнами, художник мрачно курил, а потом они уходили к художнику в мастерскую.

И еще рассказывают. Георгия Романовича боялась, за километр обходила вокзальная шпана, потому что на фронте он был разведчиком и знал все приемы.

«Так вот, — думал я, когда в палате потушили свет, — я стану приходить к Георгию Романовичу в гости. Я люблю его. И еще, когда он поправится, прочитаю все книги, какие у него есть, а Георгий Романович поправится обязательно. Он человек смелый! На коней, Георгий Романович! Слышите колокольный звон, видите конницу — это пятитысячный отряд восставших крестьян атамана Новгородова покидает Курганскую слободу, идет сразиться с царским войском под Иковской, а мы с вами в атаманской конвойной сотне. На нас дубленые короткие полушубки, яицкие папахи заломлены на затылок, у левого бедра сабля, а в руках пики-разлучницы.

На дворе март. Снег на улочках слободы синий, колючий, но мы первыми выходим из слободы, и те, кто за нами, растопчут ночью выпавший снег в грязно-серое месиво.

Георгий Романович, видите, какая наша слобода. Раньше была изрядно застроена, ныне же много пустых мест и обвалившихся крестьянских домов, а офицерские дома разгромлены. В слободе правят крестьяне, и по их указу восстановлены старые укрепления, а кузнецы день и ночь ковали нам сабли и пики.

Народ провожает нас пообочь пути. Ежели нам не побить генерала Деколонга, его драгуны займут слободу, а на площади, против недостроенной каменной церкви, поставят виселицы.

Атаман Новгородов кланяется — народ как заступнику отвечает ему. Атаман ведет конных и пеших со всех окрестных деревень и слобод; за его спиной стонущий конский топот, а конь под ним пегий, степной — от тобольских татар. Они, примкнувшие к пугачевцам, сейчас в разведке. По еще крепкому льду умчались вперед — нет ли засады, везде ли хорош лед?