Теплое крыльцо - Виталий Трубин

Позади остался столб с тусклым фонарем и ржавыми останками репродуктора. В подростковом санатории, куда шел переночевать Иван, всю войну был эвакуационный госпиталь, и репродуктор, прибитый на столбе, сообщал сводки информбюро. Гуляя в лесу, раненые садились под деревья и молчали.

Иван вспомнил, как однажды вышел из палаты на свет ночника. Нянечка за покрытым белой скатеркой столом не дремала, он спросил: «Что не спите?» — «Вы, школьники, бедовый народ. Напроказите», — хмуро сказала нянечка, но не прогнала. Она давно работала в санатории. «Пришла девчонкой, еще до войны, — рассказала, — когда командиры лечились. Все больше люди хорошие». Никого из них она потом не встречала.

После этого разговора Иван с Верой гуляли по лесным тропинкам, словно стеснялись кому помешать.

В лунном свете здание санатория серебрилось, как прожилки в скальном разломе. Иван увидел лестницу на чердак, округлость бревенчатых стен, ставни первого этажа и вспомнил: в черном отцовском полушубке, с шапкой под мышкой он объясняет Вере, как закрывать ставнями окно: «Надо развернуть их, как гармошку, и, прижав к окну, перепоясать кованой полосой, а узкий стальной наконечник пропустить в комнату через стену — в ней круглое, с пятак, отверстие…» Вера щурилась от солнца и отвечала, что впервые живет в доме со ставнями. А Иван рос в пятистеннике деда. Мальчуганом, когда расходилась метель, он вынимал кудель из отверстия для штыря и, прислонив ухо, слушал бурчание непогоды. Тонкой струей, принося запах снега, в комнату врывался морозный воздух. Утром бабушка открывала ставни, и он слышал сквозь сон, как за окном скрипят ее подшитые валенки.

Иван вдруг ясно представил: на дворе большой снег, глубоко в небе мигают звезды, в Битевском поселке, за полем, лают собаки, стынет непокрытая голова, а он, стоя на крыльце, думает; «Где-то живет девочка, которую я полюблю». Тогда ему казалось, что девчонки не могут любить и выбирать по сердцу. Ощущая любовь, как боль, Иван не мог поверить, что ее может вынести тоненькая, в радости светящаяся Марина, соседка по дому, или одноклассница Люда, которая однажды, по дороге из школы, обняла его, когда они, пятиклассники, возвращались домой среди гаражей, и он подумал: «Не может быть, чтобы Люда полюбила меня». Девочки были тайной. Трудно было представить, что они могут плакать из-за парня, переживать, когда он говорит с соседкой по парте веселее обычного.

Иван остановился под окнами санатория, потрогал ставень. Тот подался без лязга и скрипа. Тени от сосен полосовали осветленный луной снег. Иван медленно обошел дом. У входа, на расчищенной от снега площадке вчера стояли автобусы. Отдыхавших отвозили из санатория прямо к вокзалу. На перроне Иван с Верой долго стояли у вагона, а проводник, махая желтым флажком, торопил: «Простились — и будет!» Потом, ночуя на вокзале, днем гуляя по новогоднему городу, Иван впервые ощущал одиночество. Родственник, у которого он собирался остановиться, уехал по делам в Карелию, а Иван думал, что, как и год назад, летом, они сядут за стол, зажгут лампу с зеленым абажуром и он расскажет дяде о том, что отец его по-прежнему дежурный по вагонному парку, мама все так же ходит на завод пешком по улице Кирова, мимо обмелевшего озера, и не увольняется, хотя работа с кислотами. В последний день старого года не было солнца, и, гуляя по улицам города, Иван перебирал в памяти все, что было связано с Верой. Провожая ее, он не знал, что вернется в санаторий и это будет, как пробуждение.

Держа в памяти заледеневшие окна вагона и руки проводника, не пускающие Веру из поезда, и ее плачущий крик: «Не забывай!», Иван постучал в дверь санатория. За спиной кто-то живой прыгнул с высоты. Он вздрогнул и обернулся — это с поля прорвался ветер и сбил с дерева снег. Потом ветер ткнулся в темные окна — они ответили перезвоном. Здание санатория больше не походило на отваленный от скалы валун, Иван чувствовал: там есть живая душа — и стал бить в дверь кулаком. Окна не зажигались.

— Откройте! — закричал он. — Ну откройте же!

И знакомый пожилой голос спросил:

— Чего вам? Чего шум поднял?

Иван крикнул:

— Марья Васильевна! Это я, Челядин!

Приоткрыв дверь, не снимая цепочку, Мария Васильевна спросила:

— Ты как здесь? — Иван увидел, что узкие, теряющие цвет глаза глядят недовольно и заспанно.

— Переночевать бы мне…

— Начальства никого нет, — с раздражением ответила нянечка.

Чувствуя, как на скулах натянулась кожа, судорожно глотнув, Иван с обидой сказал:

— Тогда извините.

Дверь захлопнулась и снова, уже со снятой цепочкой, открылась. Нянечка громко спросила:

— А Вера твоя где?

— Вчера еще проводил.

— Заходи. Снег отряхни. — Она с трудом наклонилась, пошарила за дверью и подала ощипанный веник.

Иван чистил от снега ботинки и думал: «Конечно, кто я ей? Отдыхающий… бывший».

Нянечка, стоя на сквозняке, назидательно говорила:

— Задники не почистил. Мокро разведешь. Да резче сбивай!

Войдя в освещенный коридор, Иван потопал ногами. На чистой красной дорожке остались слетевшие с ботинок льдинки, и он заметил, как недовольно поморщилась нянечка.

— И куда же тебя девать? — сказала она и повела его в раздевалку.

— Голодный? — суховато спросила.

— Нет. Мне переночевать только.

— Переночевать только, — передразнила нянечка. — На дворе девятый час вечера. Где заночуешь?

— В своей палате, — ответил Иван.

Отойдя ото сна, нянечка уже без раздражения говорила:

— Значит, вернулся?

Не отвечая, Иван открыл дверь в раздевалку. Здесь, в этой комнатке, вернувшись с вечерней прогулки, он впервые увидел Веру. Болезненно-вяло, чувствуя тяжесть в руках, он тогда неловко снимал полушубок, как вдруг, прижимая к груди дубленую шубу, легонько толкнув его, вбежала в раздевалку девчонка в синем клетчатом платье…

Нянечка, заглянув в раздевальную, спросила:

— Уснул? Электричество переводишь.

Иван улыбнулся.

— Не надо сердиться. Сегодня Новый год.

И нянечка потушила за ним свет.

Палата Ивана окном выходила на лес. Опять падал снег. За лесом подал голос электровоз. Тишина была, как в тот день, когда он слег от простуды. Вера вошла в палату неслышно. Иван вспомнил, как взял ее за руку и попросил сесть на кровать. Она сидела, прикрывая коленки синим коротким платьем, но стоило ей шевельнуться, платье вновь задиралось, и она закрыла коленки руками. За окном с елки на елку, сбрасывая с веток снег, прыгала белка. На душе было хорошо, и он чувствовал, что скоро поправится.

Войдя в палату, нянечка с порога заговорила:

— В темноте, при свете — все сам не свой. Постельное белье тебе принесла. Отдыхай.

— Я передумал. Ночевать буду на втором этаже. — Иван взял стопку белья, и нянечка пошла досыпать прерванный сон, а он по неширокой скрипучей лестнице поднялся в комнату номер двадцать четыре.

Узкая деревянная кровать Веры тоже стояла у окна. Четыре койки с одноцветными одеялами казались давно оставленными. Заходить к девчонкам не разрешалось, и в гостях у Веры за смену он побывал всего один раз. Они сидели за столиком, и он рассказывал, как прошедшим летом, после девятого класса, работал в гидрологической экспедиции. Подперев голову кулачком, Вера задавала вопросы: какого цвета вода в Иртыше, какие люди живут по его берегам…

В Казахстане Иван рубил теодолитчикам просеки, таскал грузы. Иногда греб на веслах — надо было на большом участке промерить эхолотом глубину Иртыша. Как-то в конце рабочего дня Иван стал задыхаться: лодку уже выносило из створа. С отчаянной руганью, привстав с сиденья, он налег на весла и сумел выправить лодку. До следующего, в двадцати метрах, створа, он волок ее за собой на цепи; на быстрине играли мальки, а он черпал воду горячей ладонью, пил и не мог напиться.

Потом Иван рассказал Вере, как однажды дед привез из леса раненного дробью филина. Его вытряхнули из мешка и унесли в сарайку. Но скоро, услыхав громкие голоса у ворот, все, кто был в доме, выскочили во двор. На высоком дощатом заборе окаменело сидел филин, а прохожие стояли завороженно.

Иван вспоминал для Веры, как мохнатый, широкогрудый пес Боб дружелюбно позволял ему, трехлетнему, садиться к себе на спину, а зимой, запряженный в санки, весело катал его за старицей. У Ивана была фотография: они с Бобом сидят на прогретой солнцем земле, а бабушка рассыпает курицам корм.

Дед учил Ваню рыбачить. Бабушка открывала ворота, и они на мотоцикле уносились со двора. Деду было под семьдесят, но с техникой он справлялся, а в лесу и на речке был своим человеком. Восьмикратный бинокль и умение деда маскироваться открыли Ивану, что ласка может отбиться от болотного луня, а жаворонок поет о том, что видит кругом.

Однажды они с дедом привезли на озеро покатать на резиновой лодке маму: после ушиба позвоночника она долго не выходила на улицу. Пока приводили в порядок лодку, ветер надул тучи. Иван все же решил спустить на воду лодку, но ударом волны ее вышибло на прибрежные камни. Дождь сыпанул сразу. Они с дедом кинулись собираться к отъезду, а мама, полулежа в мотоциклетной люльке, смотрела на взлохмаченные облака, дождь бил ее по рукам и в устремленное к небу лицо, но она радостно улыбалась.