Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий - Дина Хапаева

Маргинальность, ощущаемая сегодня новаторами, не кажется им особенностью ситуации в Париже: они полагают, что американские коллеги, чья работа вызывает их постоянное восхищение (так, например, Болтански и Тевено восторженно отзываются об американских энтометодологах), чувствуют себя столь же маргинальными в своей родной Америке.

«Этнометодологи в Америке создали подлинно европейскую штуку, абсолютно уникальную, на основе немецкой феноменологии. Для Америки это было настолько ужасно и неприемлемо, что они организовали секту. Если знать интеллектуальное пространство Штатов, понятно, что они не могли поступить иначе. Они проводят свои мессы, они говорят на одном языке… Но, поскольку это была секта, их никто не переводил… Все говорили: „Это непонятно“. Но это же не причина не переводить, если нам это непонятно»,

— рассказывает Лоран Тевено.

Конечно, такие течения прагматической парадигмы, как когнитивные науки или аналитическая философия, вовсе не кажутся их французским последователям ни гонимой сектой, ни маргинальной группой в Америке. Но, заметим, младшему из этих новшеств — когнитивным наукам — никак не меньше сорока лет.

Убежденность, что интеллектуально новое, и в особенности идейно родственное, повсюду обречено оставаться маргинальным, выглядит для новаторов само собой разумеющейся. (Как мы видели, мир маргиналов-социологов, описываемый Болтански, включает в себя практически все новые направления в социологии.) Даже деконструктивизм, ставший почти что респектабельным направлением в России, не считается полноправным в Париже.

«— Допустим, аналитическая философия — гетто. А постмодернизм?

— Хороший вопрос. Действительно, есть определенная симметрия — так как они тоже остаются не приняты мейнстримом и опираются либо на другие дисциплины, либо на СМИ… В самом деле, характерно, что два главных маргинальных течения находят свою поддержку вне сердца крепости, вне центра власти»,

— свидетельствует Даниэль Андлер.

Настроения в среде новаторов, их оценку своей роли лучше всего позволяет резюмировать следующий рассказ аналитического философа:

«За последние пять лет ситуация в философии не улучшилась. Напротив, есть основания быть пессимистом, наблюдается скорее блокаж… Аналитическая философия, несомненно, развивается, но сохраняется эта атмосфера гетто… Когда я начинал, мои коллеги по аналитической философии ощущали себя преследуемым меньшинством, гетто. Теперь они все профессора, но эта атмосфера сохранилась… Они участвуют в научной политике, получают большие деньги, сидят в жюри, но продолжают ощущать себя меньшинством, так как их плохо принимают в философском мейнстриме, который остался прежним, который сводит всю философию к истории философии и для которого Кант — это последний великий философ».

Как явствует из этого отрывка, сохранение атмосферы гетто — не просто отголосок маргинальности первых лет складывания школы. В постоянных заявлениях о непричастности к французской интеллектуальной жизни, в нежелании «писать, как французы», в стремлении «печататься только по-английски» сквозит нечто большее, чем просто принятие навязанной роли или стратегии самозащиты от «агрессивной среды». Может быть, такая позиция вызвана ощущением, что дискурс, создаваемый внутри общины посвященных, не востребован за ее пределами? А может быть, чувство маргинальности, с которым не спешат расстаться новаторы, превратилось в способ самоопределения, в способ отстаивания собственной идентичности?

«Антиинтеллектуализм» работников социальных наук

Итак, уместно задаться вопросом: кто же доминирует в интеллектуальном мире Парижа? Кто, по мнению новаторов, «занял крепость»? Ответы на эти вопросы зависят от дисциплинарной принадлежности говорящего, и по большому счету нас не ждет никаких сюрпризов: все имена великих — и личностей, и направлений — попали в классики уже более двадцати лет назад.

Может быть, соседство с признанными великими вызывает у новаторов чувство маргинальности? Прежде чем ответить на этот вопрос, послушаем поэтическое описание отношения к Бурдье, сделанное пожелавшим остаться неизвестным антропологом науки незадолго до смерти великого социолога:

«Есть еще экологические влияния, и их очень много, они крайне важны, и их очень трудно учитывать историку идей. Например, взять Бурдье. Он крайне влиятелен и важен для Франции. Его влияние было экологическим — это как холодное озеро в пейзаже, которое охлаждает все вокруг. И нет никакого прямого контакта с этим озером… Я видел Бурдье два раза в жизни. Всегда, когда я его читал, я рыдал от смеха… И в то же время он имеет огромное влияние на все, что мы делаем, на всю социологию, просто потому, что он здесь. Он как гора в пейзаже, о которой хорошо знают географы и картографы, и от самого факта ее наличия тучи бегут иначе, хотя между нами нет никаких отношений и все друг друга игнорируют. Бурдье никогда не сказал ни слова о том, что я пишу. Я смеюсь, когда его читаю. Это как Хайдеггер — можно умереть от смеха. Но я должен признать, что я испытываю влияние Бурдье, хотя ни одна его теория не выдерживает ни минуты изучения той социологией, которой занимаемся мы… Он влияет на нас так же, как гора влияет на мышь, которая бежит внизу, — просто потому, что гора отбрасывает тень».

За экологической метафорой скрывается геологическая неизменность отношений, которые сложились в интеллектуальной среде. В полном согласии с представлениями говорящего, набросанный им пейзаж полностью отрицает всякую роль идей, подчеркивая отсутствие диалога и акцентируя преимущественно материальный аспект сосуществования представителей разных направлений.

Конечно, уход из жизни Бурдье не обернулся для новаторов экологической катастрофой. Они эксплицитно противопоставили себя Бурдье, причислив его к приверженцам функционалистских парадигм, хотя такое определение верно лишь отчасти. Но Бурдье был отнюдь не только социологом, и отнюдь не только его воззрения в социологии вызывали протест его младших коллег.

Бурдье был крупной общественной и политической фигурой Франции, человеком, игравшим большую роль в жизни страны. Его книги издавались многотысячными тиражами. Он постоянно присутствовал в средствах массовой информации. Практически ни одно крупное событие политической или культурной жизни не обходилось без того, чтобы Бурдье — наряду с еще несколькими столь же значимыми фигурами — не было предоставлено право высказать свое суждение. Иными словами, он был интеллектуалом. Возможно, именно Бурдье-интеллектуалу, или, еще точнее, образу интеллектуала, воплощенному в Бурдье, новаторы противопоставляют себя в гораздо большей степени, чем Бурдье-социологу[51].

Противопоставление интеллектуалам является важной чертой самосознания новаторов. Так, например, Бруно Латур говорит, что он не считает себя интеллектуалом: он — исследователь, работающий в области социальных наук или научный работник. Напротив, подчеркивает Латур, Пьер Нора и Мишель Серр — это интеллектуалы. В интервью Латур не раз отмечает, что он «презирает слово „интеллектуал“». Слыть или называться интеллектуалом или даже читать произведения этих последних в среде новаторов считается зазорным. Эти чувства выражает Даниэль Андлер, отвечая на вопрос об известных французских интеллектуалах:

«Ох, я их не читаю… Может быть, это Режис Дебре, Бурдье и еще один… Смешно, но я забыл, как его зовут… Это как для вас забыть, как зовут Ельцина… Он писатель, издатель, киноартист, политический деятель, интересуется Косово… Он как Сартр. Он красивый человек, женат на киноактрисе… Таких около пятнадцати человек. Это эксперты во всем, их приглашают на ТВ, они встречаются с министрами, пишут статьи на первой полосе газет…»

За что интеллектуалы вызывают столь однозначное осуждение? Главный их недостаток новаторы видят в неспособности творить, создавать новое.

«Если имеется в виду интеллектуал в том смысле, в каком это понятие начинает употребляться после дела Дрейфуса, хотя их сейчас и осталось во Франции немного, то я очень надеюсь, что к ним не принадлежу. Потому что они не в состоянии делать ни хорошие социальные науки, ни хорошую политику, ни хорошую литературу. Режис Дебре — типичный пример старой формулы интеллектуала. Это одновременно и писатель, и журналист… Эта формула абсолютно непродуктивна, поскольку та модель, которая меня интересует, — это модель социальных наук, которые являются такими же науками, как и другие»,

— продолжает все тот же пожелавший остаться неизвестным антрополог науки.

По мнению сторонников «прагматической парадигмы», интеллектуалы, такие как Режис Дебре, Люк Ферри, Бернар-Анри Леви, Мишель Вивьорка, не заслуживают серьезного к себе отношения. Главный недостаток медиатизированных интеллектуалов в глазах новаторов состоит в забвении как научных, так и интеллектуальных интересов ради успеха у массового зрителя и слушателя, успеха, которого приходится добиваться ценой профанации собственных идей. Низведение своего дискурса на уровень, доступный массам, оборачивается зависимостью от «общественного мнения», необходимостью ему потакать. Расплатой становится неспособность таких «медиатизированных» интеллектуалов создавать оригинальные работы. В результате их перестают считать коллегами собратья по дисциплине.