Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

— А нечего, прикрываясь высоким именем, давать кому попало ключи от чердака!

Чердак — это не эвфемизм, чердак — это чердак, у нас верхний этаж и протекает крыша. Я очень вежливо веду себя в домоуправлении, я прихожу узнать, в чем дело на этот раз. На этот раз строят дом, пробрасывают воздушку, а на соседнем, то есть на нашем, доме пробили шифер в двух местах. Вбили колья у меня над головой. Неужели же можно так делать, удивляюсь я, ведь крышу только что чинили, а у меня опять лужи на потолке. А нечего, прикрываясь высоким именем, давать кому попало ключи от чердака! — отвечают. И я, не зная, что мне делать с этой фразой, для начала ее запоминаю. Видимо, размышляю я, они почему–то думают, что у меня есть ключи от чердака, я даю их кому попало, и теперь попало тем, кто пробрасывал воздушку. А при чем здесь высокое имя? Намекают, что Леня — депутат, это ясно, а кто чьим именем прикрывается? И, в конце концов, смысл этих слов до меня доходит: «Плевать нам на твой потолок, хоть и муж у тебя начальник!»

21

Мои лингвистические изыскания не вызывали у Чмутова интереса, зато байки имели успех. Чмутов таял, хвалил и поощрял: «Тебе надо писать, Иринушка, надо писать!» Он и сам много рассказывал — жирным, сочным голосом, я хранила этот голос, как пластинку, мысленно ставила где–нибудь в детской поликлинике, в двухчасовой очереди: «Але, Ирина…» — и мне становилось хорошо.

Думала ли я о близких отношениях? Смотря как понимать сам вопрос. Я думала, что они невозможны. На это было множество причин. Отбросим ту несущественную, что я была замужем и любила мужа, что Чмутов был женат и, по слухам, любил жену. Кого сейчас это останавливает? Три дочери, уже теплее, я не хотела бы перед ними краснеть. И еще я берегла свое сердце, боялась его разбить, ведь все романы когда–то кончаются. Знала, что Чмутов — бабник и трепло, что он рассказывает про своих женщин всему городу…

— Так почему не стреляли? — осведомился Наполеон.

— Сир, во–первых, не было пороху…

— Другие причины можно не называть.

Я назвала другие причины, теперь скажу, почему не было пороху. Леня ушел в политику, и я стала чувствовать себя женой солдата. Когда муж в окопах, развлекаться нечестно. Я наводила уют в блиндаже, а какой в блиндаже уют?.. Мы с девчонками строим теремок: лечим бабушку, находим сбежавшего Диггера, покупаем туфли для Маши. Живем в горшке иль рукавице.

— Я муха–горюха.

— Я лягушка–квакушка! А ты кто? Иди с нами жить!

Приходит Леня, Леня хочет быть с нами. Валит на крышу свои неприятности, залезает внутрь, как медведь, и все сыплется, падает, трещит, разрушается наш уютный домик. Все сразу кажется ни к чему: наши ссоры и перемирия, наши поделки, супы и пятерки, а он заваливается на ночлег туча тучей, с утра всех целует и вновь уходит в свой лес.

22

Что можно противопоставить мужским карьерным неприятностям? Двухместный диванчик, что едва втиснулся в гостиную. И ангины наконец–то прошли.

— Может быть, в выходные куда–нибудь сходим?

— Я же говорил, я в субботу еду в Тагил.

— Ты не говорил.

— Хорошо, вот сейчас говорю.

— А в воскресенье?

— В воскресенье у меня встреча.

Я ненавижу выходные! Я жду их всю жизнь, всю неделю. Леня хочет покоя, а я хочу знать наши планы.

— Дай я хоть немного приду в себя. Я почитаю, — он засыпает сразу после завтрака, страницы вздрагивают от храпа.

Я начинаю готовить обед. Действие, отрепетированное до мелочей, успокаивает. Через час слышу шарканье тапочек, но не оборачиваюсь, чищу себе лук, режу себе мясо. Склоняю голову вправо. Сзади на плечи опускаются теплые ладони, к шее за ухом прижимаются мягкие губы.

— Я ненадолго, я скоро вернусь.

Он возвращается не скоро, обедает поздно, снова скрывается в спальне, пишет, читает, я ликвидирую последствия борща. К ужину Леня активизируется, включает видик, созывает девчонок. Плывут титры. На экране традиционная Кама Сутра.

— Леня! Что ты такое поставил?!

(Как ты можешь… такое… при детях!)

— Откуда я знал… Здесь нет ограничений по возрасту. Посмотри на коробку, посмотри–посмотри, здесь ничего не написано!

— Зачем мне смотреть на коробку, ты посмотри на экран! Убери коробку, я не вижу мелкие буквы так близко!

— Да, мама, успокойся, — вступает Лелька, — ничего же не видно, только спины показывают.

— Нет, ну а когда мне еще фильм посмотреть? Что ты на меня так смотришь? Что ты так смотришь?! — он нажимает паузу, фиксируя эротический кадр. — Когда мне еще что–то смотреть?!! Зоя, дай другую кассету.

Лучше бы у меня опять улетела банка с облепихой! С облепихой, которую я ощипала, промыла, обсушила, размяла с сахаром, а к трем часам ночи, уложив в простерилизованную над чайником банку, поставила на пластиковый стол и стала закрывать тугой пластмассовой крышкой. Лучше бы эта банка вновь вышла на наклонную орбиту, устремилась бы по круговой траектории

к потолку и раскручивала бы липкую спираль по всей кухне, в апогее прицеливаясь в плафон, в перигее заляпывая мою юбку. Я была бы исключительно враг себе, а сейчас я враг семьи, враг отца и мирных процессов.

Только–только дети облепили папочку, только втиснулись на диванчик, разобрались, где чья нога, и папа был такой веселый, и ведь она уже слезла с него, и почти ничего не видно, вон, мама, посмотри–посмотри, а это — это так, это просто размазалось в стоп–кадре. Нет, теперь Зое придется выбираться из–под Лели, перелезать через папу, перешагивать через Машины ноги — не опираясь на стол, не трогая маминых конспектов. И вздрагивать, наступив на ухо Диггеру, и почесывать пострадавшего, а потом одну за другой таскать кассеты для экспертизы. Папа будет озабоченно их разглядывать, чтоб спросить:

— Мама, вот эту детям можно?

— Я сказала, я не вижу мелкие буквы!

Не просто не вижу, я их ненавижу.

— Здесь написано: для всей семьи. Иркин, хочешь комедию для всей семьи? Только не говори потом, что юмор грубый. Что ты хочешь?

— Ничего не хочу. Хочу отдых для всей семьи. В выходной я хочу выходить.

— Вот к чему ты это сейчас говоришь? И куда здесь можно выйти?

Зоя меняет кассету, Леня нажимает на кнопку пульта. На экране появляются два школьника и собачка. Тот, что поменьше, обращается к толстому:

— Убери этого вонючего пса, мешок отбросов! Не то ты будешь долго искать свои зубы в куче собственного дерьма!

23

Я осваивала Чмутова по телефону и через книжку. Первый способ был как дождь или снег, я не знала номера его телефона и зависела от его звонков, зато второй давал полную свободу. Я таскала книжицу в сумке и могла открыть где угодно, где угодно в двух смыслах сразу: в салоне красоты или у зубного, и на той странице, где захочется. И однажды вечером, в круге лампы, я открыла то, что искала. Рассказ, от которого зашлось мое сердце. Что в нем было? Да почти ничего. Человек засыпает, уткнувшись в плечо жены, после первой близости после роддома, и видит мгновенный сон, даже не сон, а воспоминание во сне. Видит себя двенадцатилетним школьником на боковом крыльце своей школы теплым осенним пасмурным днем. Мальчик видит голые тополя перед школой, низкое небо и затоптанный газон. И жгучее чувство тоски и боли возникает в нем без причины, и мольба о незнании своей жизни, и внезапные слезы раскаянья в том, о чем он еще не ведает, настоящие слезы, живые, проливающиеся в явь через сон.

Я не спрашивала, что художник хотел сказать, я дышала вместе с ним две страницы. Он подарил мне особый миг, миг растворения в творении. Он растревожил, разбудил память о том, когда жизнь еще впереди и все до слез — и вдох, и печаль, и радость. Я думала о нем нежно и бережно, удивляясь себе, ведь раньше не верила в такие чувства. Этот чеховский пожилой господин, что бескорыстно любуется дамой сердца, все понимая, все прощая и даже не желая взаимности — эта мужская литературная роль вдруг подошла мне…

Мы снова встретились на выставке. Чмутов в подкладочном пиджаке, я — в костюме от Тьерри Мюглера, великолепном костюме со стразами. («Где ты будешь это носить?» — недоумевала моя сестра в Лондоне. За три года Лариска научилась отличать барбекю от party в саду, но не хотела, как коллеги–англичане, мерзнуть и ежиться в суконном пальтишке. Офис дружно вскидывал брови, когда низшая позиция, ассистент бухгалтера, являлась в ламе и кашемире: «Это экстравагантно, это слишком дорого!»). Костюм от Тьерри Мюглера я надела на выставку. Ни один мужчина не сделал мне комплимента, даже Чмутов. Я пыталась что–то объяснить про рассказ, стразы сверкали, разговора не выходило.

— Так вот видишь ведь как, Иринушка… Сердце сжимается? А у меня там, наоборот, разворачивается. Вон и Ларисоньке моей этот рассказ очень нравится.