Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

— Что как — здесь же был мой дом…

16

Напоследок мы идем в Геликон–оперу, там маленький зал, надо брать билеты заранее. Трудней всего попасть на «Кофейную кантату» Баха: в зале ставят столики, и мест становится еще меньше. «Кофейную» мы слушали в прошлый раз. Мне пришлось вспомнить студенческие годы: нахально пролезать, очень вежливо просить, деликатно предлагать деньги и как–то нечаянно проходить бесплатно. Я гордо бросила Жене «учись!», понимая, что этому она учиться не будет — она выберет тихое отступление, точно так же, как и моя Маша.

На «Кофейной кантате» было мило, но мало: красивое пение на немецком под чашечку кофе, все исполнители в поварских колпаках. Бах поленился, и те, кто купил дорогие билеты, возмущались, что цены завышены. Сейчас мы идем на «Мазепу», билеты я брала впопыхах, не заглянув в афишу. Все что угодно может оказаться всем чем угодно. Мы поднимаемся по Моховой.

— Женя, что это за спектакль, ты в курсе?

— Кажется, Чайковский.

— Значит, Пушкин. Знаешь поэму?

— Совсем немного. Отрывок про Бородино.

— Ты шутишь, Женя?! — я останавливаюсь. — Это же Лермонтов!

— Нет, это из «Полтавы».

Я подгибаю колени.

— Же–е–еня! — перехожу на стон.

Вот тебе на, а я свою Машу ругала! Необъятное не обнимешь, и наши дети обнимаются с чем–то другим… В конце концов, зачем ей в Израиле наши битвы? После спектакля мы идем пешком до Пушкинской, болтаем про видики, я хочу назвать любимые, но во мне все еще Чайковский, и ничего не вспоминается. Словно затмение. Вдруг мелькает: «Полное затмение»!! Это шокирующий фильм, сказал Леня. Да, наверное, два мужика в постели, Рембо и Верлен. Осторожно подкрадываюсь:

— Есть фильм с Ди Каприо. Про Рембо и Верлена…

— «Полное затмение»?! Любимый мой фильм. Я его без перевода смотрела, на французском.

Слава богу, и бог с ней, с Полтавой… Надо прощаться: Женя в выходной едет к бабушке с дедушкой, к папиным, мы больше с ней не увидимся. Я решаюсь.

— Жень, мне хочется тебе сказать… Гоша был удивительным человеком. Мне повезло, что я его знала.

— Вы мне тоже ужасно понравились.

— Но я скучная на самом деле. Если волшебник спросит, не знаю, что и попросить. Я познакомилась с одним писателем недавно, с ним интересно… Раньше бы бросилась развивать отношения, флиртовать, а сейчас… Мне кажется, во мне что–то исчезло… Такая тетя, жена депутата…

— Ну, ничего себе тетя! Столько энергии, вы даже не изменились!

— Это только в Москве… Если захочешь, скажи завтра бабушке, что мы до сих пор любим Гошу, что он в нас есть, это он не изменился… Приехал к нам в лагерь и убежал от радости в море. Прямо в одежде! Потом снял брюки, рубашку, прыгал там, в воде, махал брюками, на мачту залез… А Арнольд — ты же знаешь Арнольда?

— Папин с мамой профессор.

— Он в мире number one!! Он хотел, чтоб Гошка ходил с ним на лыжах. Гоша сказал, я полюблю ваши любимые лыжи, если вы полюбите мои любимые стихи.

— Ну и как?

— Тот попросил что–нибудь на пробу. Гоша дал ему Мандельштама, Кушнера и Горинского. Специально Ленькины стихи напечатал! Арнольд выбрал Горинского. Пошутил или нет, не знаю, но Гоша с ним придирчиво побеседовал, потом на лыжах пошел… И знаешь, в «Полном затмении» есть Гошин дух. Он тоже жил только чувствами, даже в мыслях… У него не было этих оттяжек: напиваться, бесчинствовать. Но напряжение было. Такому человеку трудно жить…

Я к Жене не поворачиваюсь, смотрю вперед. Вот и Пушкин. Пришли.

— Извини, если все неуместно, у тебя такая потеря…

— Да я тогда не очень–то и понимала, в девять лет… Я позже поняла, лет в четырнадцать. Поняла, чего лишилась. Как не хватает…

— Вообще отца?

— И вообще, и именно папы. Именно папы — каким он был.

17

В воскресенье я иду в Большой. Друзья проводят выходные с семьями, я иду одна, мне это нравится. Надеваю высокие каблуки, здесь близко, я могу не спешить. Выхожу из гостиницы «Россия», поднимаюсь на Красную площадь. Нищий мальчик все еще на работе. Я не спешу, цок–цок–цок, бьют куранты. Хорошо — есть еще полчаса. Мне нравится останавливаться в «России»: Красная площадь в моем дворе, Большой театр в соседнем. Поворачиваю направо, вот и он.

Когда–то в Перми нас воспитывал Театр оперы и балета. Почти все интеллигентные детки учились на фортепиано, и все без исключения посещали оперный театр. Надевали в фойе вторую обувь, расправляли перед трюмо бантики и воротнички, искоса наблюдая, какое платье у девочки рядом. А потом поднимались по лестнице и теперь уж смотрели прямо, где зеркало во всю стену, и мамы в последний раз поправляли прически, и папы в последний раз вынимали расчески. Заходили в зал, усаживались в бархатные кресла, разворачивали программку, читали вслух либретто, под какофонию оркестра. Предвкушение, взаимонастройка… Вот гасят свет, дирижер пробирается к пульту… «Ох, то–то все вы девки молодые, посмотришь, мало толку в вас…»

Мне показался слишком вычурным одесский театр — там форма царствует над содержанием, и показался неуютным Большой — там твердые стулья и ярусы, с которых не видно. И Гранд Опера, красивый вокзал, где в ложу устремляются, как в купе, не снимая шубы, и Гранд Опера не затмил в моей памяти пермского оперного.

Я спускаюсь в подземный переход, прохожу мимо мыла и колготок за стеклом, вспоминаю, как на первом курсе мы с Римкой стояли ночь за билетами в Большой — в переходе у Александровского сквера. Это была большая удача — попасть статистками в ночную очередь. Каждой полагалось четыре билета, но половину следовало отдать: были еще исполнители и солисты, ломщики очередей из МФТИ. Мы стояли, прыгали, как–то менялись, пили чай из термоса, мерзли ноги. Под утро нас чуть не смели, едва не затоптали, когда ломали очередь. Но мы удержались, нас все же вынесло к окошку, мы все же выудили из заветной лунки свой улов. Билеты достались с двойным оттиском: название спектакля и «Место неудобное». Этот второй заголовок полностью определял впечатление, я бы вынесла его вперед: «Место неудобное — царская невеста» и «Место неудобное — лебединое озеро». «Царскую невесту» слушали в Большом, вид сверху и сбоку, весь спектакль на ногах. Римка объясняла в антракте, какой Римский — Корсаков хороший оркестровщик и как дирижировать одиннадцать четвертых: «Рим–ский Кор–са–ков сов–сем с у-ма со–шел». Впечатление все же осталось: русская опера, хороший оркестр. Но «Лебединое» во Дворце съездов… Мы видели лишь носки балетных туфель, когда балерины совсем уж приближались к краю сцены. Зато в буфете оказались с делегацией иностранцев. Боже, сколько они всего не тронули — даже ананасы, даже бутерброды с салями! Мы съели все это глазами, а взяли пустяк: один банан на двоих и по апельсину.

Выйдя из перехода, я попадаю в толчею среди подсвеченных колонн.

— Девушка, вам лишний билетик?

— Лучшее место, рядом с царской ложей…

Один произносит загадочно, другой полузадушено, но каждый значительно, словно бригада «Скорой помощи».

— Мне нужен ближний партер, середина, — уверенно говорю я и знаю, что найдется.

— Да зачем вам партер? Берите амфитеатр. Звук идет в амфитеатр.

— Бельэтаж, ложа бельэтажа. Девушка, зачем вам партер?

Зачем партер? Там лучше видно и слышно. Способов пройти в театр было много: служебный вход, билеты с брони, спекулянты, поссорившиеся парочки. На Таганку и в Моссовет, в Ленком и на Малую Бронную — лишь Большой оставался неприступен, Большой не давал себя полюбить.

— Минуточку, женщина, не отходите. Вован, у тебя был партер? Нет, женщина, уже нету. Это валютка, берите ложу. Рядом с царской.

Ложу я уже брала — на «Анюту». И балет из телевизора, и такая же видимость.

— Девушка, вы партер искали? — скороговоркой произносит в воротник миловидная москвичка лет пятидесяти. Ей все еще мнятся стукачи. — Только давайте быстрей, я с иностранцами…

Она со шведами. Я улыбаюсь: Полтавы не будет, сегодня «Каменный гость».

18

В антракте, у входа в буфет, ко мне подходят две подружки: малиновые губки и черные с золотом платьица.

— Извините, мы с Юлей сверху вас заметили…

Они заметили мой красный костюм. И рыжую голову.

— Сверху так плохо слышно, не разобрать слова, когда поют. Вы не расскажете, что ему нужно от этой Анны?

Я уже слышала такой вопрос. Тридцать первого декабря, год легко уточняется. Мы отмечали у родителей Новый год — Леня, я и сестра Лариска, недавно ставшая московской студенткой. Праздник подступал к пермской земле: мама протирала посуду, я утюжила блузку, папа в старой цигейковой шапке и рукавицах двигал елку. По телевизору, в новом фильме Рязанова, жандармский офицер домогался юной девицы.