Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

— А чего он добивается? — спросила Лариска, занося в комнату салат.

Спросила — и будто щелкнула выключателем. Повисла тишина. На полпути остановилась елка. Задрожали сосульки. В родительском доме не обсуждались такие вещи! Папа носил не кальсоны, а «трусики с рукавами». Не говорили «черт» или «псих» — только «рогатый», только «умалишенный». И не «беременная», а «в интересном положении».

— Вы почему молчите?

— Чего мужчины добиваются от женщин? — ответила я противным голосом старшей сестры.

— Зачем?

— Мужчины от этого получают удовольствие.

Рюмка под маминым полотенцем заскрипела от чистоты. Леня затих рядом с папой под елочкой. Но Лара не успокоилась.

— А он чего хочет?

Папа не выдержал:

— Он хочет с ней переспать.

— Борис, как ты можешь… такое… при детях!.. — у мамы сорвался голос. С елки сорвалась стеклянная сосулька, тихо звякнула, скромно разбилась. Мама побежала плакать в спальню.

— При каких еще детях?! — папа в шапке и рукавицах метнулся за мамой. Мы засмеялись, но я тут же вцепилась в Ларку.

— Что тебе надо? Чего ты не понимаешь?

— Да все я понимаю! Я не следила, думала, там интрига, может, он опорочить ее хотел…

Девушки трещат наперебой.

— Чего ему нужно от этой Анны?

— Извините, мы не купили программку. Настя, скажи…

— Чего добивается этот, как его…

— Дон Гуан, — подсказываю, — это Дон Гуан, — и замолкаю в уверенности, что девочки знают отгадку. Юбилейный год, повсюду Пушкин… Но им не ясно, почему я молчу. — Дон Гуан — это Дон Жуан, — перевожу и собираюсь пройти в буфет, но девочки собираются слушать дальше. — Дамский угодник, — объясняю.

— Он хороший?

— Как вам сказать. Он соблазняет женщин. Как Казанова! — вспоминаю я с облегчением: про Казанову поют Бутусов и Леонтьев.

— Так он плохой!

— Он все–таки поэт, он песню сочинил, ту, что поет Лаура …

— Его любовница? Ах, вот зачем ему нужна Анна: он задумал бросить Лауру!.. Он подлец.

— Он любит женщин, — я тяну свою линию. — Пушкин ведь тоже был волокитой. И Дон Гуан бесстрашный, вы же помните, как погиб Пушкин.

Подмосковные продавщицы, решаю я. Настя и Юля. У них, наверное, распространяют билеты. Такой тихий культурный магазин. Канцтовары, проявка фотопленки, сериалы в обеденный перерыв… Девочки ждали понятных мотивов: опорочить, завладеть наследством. Ссылки на Пушкина неуместны, их не волнует судьба сценариста.

— А вы, девочки, чем занимаетесь?

— Мы с Юлей учимся в Московской академии управления, — девочки спешат меня обрадовать и рапортуют чуть ли не хором, приветливо распахнув глаза. — Мы москвички и очень любим театры, особенно Большой. У нас преддипломная практика.

Я успеваю ухватить пирожное и коктейль — исключительно для ритуала, возвращаюсь в зал и обнаруживаю в партере студенток. Все правильно, и мы так делали.

— Настя заметила, рядом с вами не занято… Вы не скажете, как все кончится?.. Плохо? Он ее бросит?

— Нет, к ним явится командор… — я провоцирую минуту молчания. — Ну, статуя, памятник ее мужу! Каменный гость.

Девочки вспыхивают догадкой:

— Так это мистика?!!

19

В самолете я дочитываю Чмутова — в Москве я обычно не читаю. Глаза теперь видят далеко, и однажды после перерыва в московских вылазках я придумала развлечение для метро. Для меня тот перерыв был размером с Лельку, а для Москвы это были размеры Лужкова, Манежной площади и памятника Петру. Как всегда, Москва в метро читала: новые книжки, глянцевые обложки — и я стала читать у соседей. Это было ужасно интересно. Она раздвинула ножки, он просунул голову. Вскоре она оказалась колдуньей, лесбиянкой, наводчицей, а он–то был честный милиционер. Но вышел на станции Охотный ряд. Зашла какая–то… кажется, Ольга. Она смело закурила при свекрови и заявила, что за погибшего мужа писала романы она сама, сама Маринина. Слева разворачивался куртуазный роман, восемнадцатый век или стилизация. Он отодвинул кончиком стрелы край кружев ее корсажа. Она побледнела, зная, что он известный покоритель сердец, топнула ножкой и вопреки зову сердца, прошептав «ненавижу», хлопнула обложкой и скрылась в сумочке. На ее место сели отец и сын. Они что–то собирали в свои сумки. Лепили шар из навоза, катили перед собой, это было их я, я догадалась, что они — жуки–навозники. В одно мгновение их я вобрало меня целиком, я влипла в этот шар, и покатилась, покатилась… Переворачиваясь через голову, я силилась прочесть название на обложке, было ужасно неудобно, я опознала только серию. У меня в сумке лежала модная книга из той серии, но мне не нравилось предисловие, да и в Москве я обычно не читаю.

В Свердловске я долго искала текст про навозников, листала черные книжки издательства «Вагриус» и не хотела ничего другого. Леня забрал книгу из моей сумочки, стал читать сам и как–то вечером прочел мне вслух философский отрывочек — о жизни и смерти внутри восковой лампы… Я сразу же узнала автора — это он! Только он мог написать про скарабеев! Оказалось, он и написал — в другом романе, в «Жизни насекомых».

20

Чмутов сказал мне, что знаком с Пелевиным:

— Позвони, расскажи эту байку, ему будет приятно. Хошь, дам телефон? Прямо сейчас позвони. Правда, у него автоответчик.

Чмутов теперь звонил, иногда мне, иногда мужу. Ленины разговоры были короткими, они его не цепляли. Леня как–то сказал: «У меня всего один выходной, и я не могу себе позволить заводить новых друзей». А я позволила, я завела звонки, от которых екало в груди и после которых улыбалась перед сном. Я угадывала, когда он звонил, но не бросалась к трубке, дочки узнавали его голос и подзывали меня специальным звуком, чем–то средним между «чму» и «чмо». Мы разговаривали нечасто, это был мой факультатив, необязательный курс с редкими сообщениями. Иногда среди быта и беготни я забывала о нем, потом, спохватываясь, что упущу удачную шутку или сюжет, делала пометки на бумажках телефонного кубика. Одна моя шутка была фривольной: «Что значит дамский угодник? Он старается даме угодить или в даму угодить?»

Была ли я влюблена? Да, наверное, проще всего назвать это так. Что бы занятное ни попадалось, я представляла, как расскажу это Чмутову. Я разведывала, будет ли он на презентации, замечала его издалека и старалась произвести впечатление. Очные ставки порой разочаровывали. Мне не нравилось, что он не выбрит и плохо подстрижен, мне хотелось, чтоб он застегнул верхнюю пуговицу и спрятал нижнюю рубашку. Как всякой женщине, мне хотелось навести лоск на свой объект, и, как всякая женщина, я понимала, что это возможно лишь при близких отношениях. Он не всегда обращал на меня внимание, но если обращал, то серьезно и пристально. «Иринушка, тебе очень идет. К глазам твоим идет», — говорил он про что–нибудь серое или синее, и я прощала ему мятые щеки.

Вскоре он передал нам через Зою свою книгу. С каким предубеждением я накинулась на нее… Чмутов был первым моим знакомым писателем — писателем, который издавал книги и просил у других на это деньги. Мне было интересно узнать, почему человек пишет и хочет издаваться. Родионов не в счет, почудил и вернулся, что–то писал, что–то сжигал… «Посмотрим, посмотрим, что он тут понаписал», — примерно с таким чувством я открыла книжку Чмутова. Прочла рассказ, и другой, и третий, но осталась с вопросом: «Что художник хотел сказать?»

По телефону я его и похваливала, и пощипывала, решив, что с писателем надо обращаться, как с ухажером. Я понемножку распускала свои перья. У меня была маленькая коллекция словесных диковин, и я чувствовала радость собирателя–дилетанта, наконец–то встретившего настоящего знатока. Поняв однажды, что не хочу ехать в Италию, не зная языка, — намечалась наша первая турпоездка — я нашла в консерватории репетитора и, испугав бедную девушку, за три недели, как пылесос, всосала в себя семестровый курс. Потом были французский, немецкий, испанский — я заглатывала основы, радовалась маленьким находкам: «цуг» по–немецки — поезд, «сувенир» по–французски — память, флейта пикколо — просто маленькая флейта. Итальянцам льстило, что синьора учила язык «пара куэсто вьяджо», испанцы цокали «муй интелехентэ!», во Франции мой французский воспринимали как дань вежливости: «Madam, do you speak English?» Вернувшись, я еще некоторое время жила в этом облаке, покупала кассеты, пособия, но работа, дети, хозяйство… Но российские магазины!

— Женщина! Вы далеко отправились?

— Я в примерочную, я же спросила…

И выветривались, высыхали языки, в которых я была фрау, сеньорой, мадам или мэм. Я с трудом могла вспомнить простейшую фразу…

— А нечего, прикрываясь высоким именем, давать кому попало ключи от чердака!