Русские снега - Юрий Красавин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что случилось, мам?
— Тебя не засыпало, Вань?
С некоторых пор материна любовь к нему приобрела обостренный характер — после того, как в аварию попал да больнице пролежал долго, с тех пор она чуть что — уж смотрит тревожно, и у неё вздрагивают руки. Он жалел мать:
— Ты так себя измучаешь.
Два года назад отец погиб в нелепой дорожной катастрофе. Вот и ему, сыну, не повезло.
— Мы уже заплатили дань судьбе, больше с нас не потребуется, — утешал он её. — Точно говорю, мам! Так что не тревожься зря.
— А Анна? — тотчас напоминала мать. — Беда не приходит одна. Если с тобой ещё беда случится, я тоже с ума тронусь.
— На мне счастливая мета! — говорил он весело. — Знак небесного покровительства — подкова во всю филиономию! Не каждому так везет…
— Ты поосторожней, сынок, — напутствовала Маруся сына теперь, в подснежном ходу.
И то уж не просьба, а мольба. Прямо-таки крик души.
5.Возле колодца он расчистил ногами землю, ища дорогу… и стал пробиваться по ней как раз серединой улицы деревенской, распихивая снег и лопатой, и собственным телом.
Шесть жилых домов деревни Лучкино располагались довольно далеко друг от друга; от трех десятков, некогда существовавших не осталось ничего. Нет, если провести археологические раскопки, можно найти битые черепки да дырявые чугунки, но не более того. Исчезли дома и люди с ними.
Ваня узнавал все колдобины дороги, угадывая: вот сейчас он напротив бывшего дома Петра Курочкина, первого лучкинского председателя колхоза. Когда-то давно, в незапамятные военные времена, с Петром случилось несчастье: по воле общего собрания продал он двух колхозных коров в городе на базаре, а потом зашел в столовую отметить удачную торговую сделку — выпил маленько, и деньги у него то ли вытащили из кармана, то ли он их потерял. Время было строгое, а тюрьма ему представлялась хуже смерти. Вернулся домой — повесился.
Вот тут был дом Матрены Мининой, замерзшей в голодном сорок первом по пути из города домой…
Вот здесь до недавнего времени стоял заколоченный дом братьев Свистуновых; им крупно не повезло, — как раз перед самой войной — посадили за анекдот: работали они по наряду на дороге — каменку выкладывали — бригада мужиков из разных деревень. Один рассказал анекдот про вождя, прочие посмеялись; на другой же день забрали и рассказчика, и слушателей — всех, кроме одного. А дом отошел вскоре колхозу, осталась только память: жили-то здесь двое веселых братьев, а куда пропали, неведомо.
Нет, не до того было сейчас, чтоб вспоминать, чем памятен в деревне тот или иной дом; Ваня просто отмечал: вот сейчас торит напротив того или этого — для ориентировки; а уж память подсказывала, как она подсказывает на кладбище, почему погиб тот, отчего умер этот.
Опять ему почудился чей-то голос. Кто-то размеренно то ли диктовал, то ли читал:
— «Опись двору умершего крестьянина Семена Кузьмина сына Вырина, учиненная в 1747 году…»
Ваня остановился, слушая.
— «Двор в деревне Лучкино, что в приходе церкви Рождества Божьей Матери… с деревянным строением, а именно: горница с комнаткою и в них два окна слюдяные и со ставнями и с запорами железными; стол дубовый; шкаф липовый; два стула липовых; в той горнице печь обращатая; сени, в них чулан с подволокою; нужник…»
Теперь уж подивился Ваня не голосу, а тому, что диктовалось: основательный, видно, мужик был Семен Вырин! Вишь, запоры у него железные, окна слюдяные, горница есть…
— «Передние ворота об одном щите, — продолжал читать некто за снежной стеною, — у тех ворот на правой стороне амбар с подволокою и с погребом; идучи двором, други ворота об одном щите на пустую улицу… за теми воротами колодец на меже; пять бочек набольших, три кадки набольших же, чан, два ларя…»
Голос замер, будто оборвался. Опять тишина. Глухо. Ваня постоял, подождал: не продлится ли чтение? Нет, не продлилось. Подумалось: не вернуться ли домой? Не то, чтобы страшно, но как-то робостно сделалось. Усилием воли подтолкнул себя вперед! Нечего обращать внимания на то, что лишь блазнится.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1.Он поймал себя на том, что глаза уже не открывает, а напротив, зажмуривает: некуда смотреть, вокруг белая тьма.
На кого он сейчас похож? А вот на кого… Однажды — дело было летом — за огородом на лугу увидел он свежую кучку земли; она шевелилась, подталкиваемая снизу. Быстро определил по череду уже подсохших кучек, куда идет подземный ход, заступом перегородил зверьку путь отступления и добыл его. Это было беспомощное существо, величиной с маленького котенка, которое смешно фыркало, пытаясь его напугать. С непонятным для себя содроганием он увидел голые ладошки на вывернутых назад лапках… глаза крота были зажмурены, чем как раз он и походил на новорожденного котенка.
«У него срослись веки! — ужаснулся тогда Ваня. — Он не видит света, живет в темноте. Ничего не стоит ему выбраться на солнышко, но он не хочет! Не хочет, вот какой ужас. Так и живет».
Вот теперь и сам стал, как тот крот: с зажмуренными глазами. Роет свой ход и не хочет выбираться наверх, потому что там холодно и метельно. Если некое огромное существо сверху перегородит ему чем-нибудь путь отступления к дому, то сможет легко добыть его, Ваню-дурачка, и разглядывать с тем же любопытством, как сам он разглядывал крота.
Унизительно было сознавать себя в таком положении.
— Бра-а-атко-о! — донеслось вдруг до его слуха, отчего он вздрогнул. — Бра-атко-о! Тятя велел запрячь Гнедка-а-а… ехать на ораму по-ожню-у-у!
И почудилось Ване от этого крика: не зима теперь, а летний вечер… Нет, и не вечер, а августовское утро, тихое, раннее, росное, и не снежный пласт придавил деревню, а тишина… даже, вроде бы, повеял на низины ветерок, пахнущий свежей травой, тиной из пруда и пыльной дорогой. И послышалось конское ржание…
— Бра-атко-о! — донеслось опять. — Тятя велел наборзо!
Только по росной траве так звучит голос. Кто это кричит? И — кому? Где тот «тятя», и каков из себя «братко»? И как увидеть того, который зовет?
«А ведь я слышал раньше этот голос!» — осенило Ваню Сорокоумова. — Кто так кричал: «Антропка-а-а!.. Иди сюда, чёрт леши-и-ий!..». Было же это, было!
Он даже приостановился, пытаясь вспомнить, где слышал этот крик. И вспомнил:
«У Тургенева в „Записках охотника“, вот где. В „Бежином луге“?» Нет, так заканчивается рассказ «Певцы». Там Иван Сергеич возвращается из кабачка Притынного в деревне Колотовка и слышит этот крик. А всё равно голос, как с Бежина луга. Антропку зовут, он в ответ: «Заче-е-ем?».
Ваня засмеялся, вспомнив, что Антропка услышал: «А затем, что тебя тятя высечь хочи-и-и-т!»
«Бра-атко!» — всё ещё чудилось в воздухе.
Отнесло отрадное наваждение лета словно бы ветерком, и Ваня продолжал работу с удвоенной энергией — азартно, торопясь, и вдруг вывалился в свободное пространство: под прямым углом к его норе в одну и другую сторону уходил просторный ход с аккуратно закругленным арочным сводом; с одной стороны этот ход резко сужался, а с другой упирался в крыльцо, и возле того крыльца кто-то хрустел снегом, греб лопатой по мерзлой земле.
Свет керосинового фонаря, стоявшего на расчищенной от снега скамье, заслоняла фигура тяжело двигавшегося человека — это был Митрий Колошин. У Митрия вокруг дома везде скамьи понаделаны: и под окнами, и в огороде, и возле колодца собственного, и у палисадника — скамьи эти располагались таким образом, чтоб где бы он ни управлялся по своему хозяйству, тотчас, далеко не ходя, мог сесть и отдохнуть. Стены его хода как бы выверены по линейке и выглажены — словно оштукатурены; земля чуть ли не подметена, а самое главное — просторно тут, словно в метро, только без поездов-электричек; на телеге, пожалуй, можно проехать, не задевая колесами за стены, а другой за свод.
Никогда Ваня так не обрадовался бы встрече с Колошиным, как теперь.
— Здорово, дядь Митрий!
Тот тяжело обернулся, скрипнул, казалось, всеми суставами своего грузного тела, ответил хмуро, даже мрачно:
— А-а, контуженой! Здорово.
С некоторых пор, да вот, пожалуй, после того, как Ваня вернулся из больницы, Митрий звал его иногда «контуженым». Но произносил это слово уважительно и с состраданием, снисходительно утешая: «Ничего, меня тоже на фронте два раза шарахнуло. А вот оклемался, и ничего».
Колошин продолжал охлопывать стены своего «метро». От его хмурого ответа Ване стало неловко: получалось, что вторгся в чужие владения и не шибко ему тут рады.
— А я это… рою главный ход сообщения вдоль деревни.
Колошин в ответ прокашлялся и тяжело, опять скрипя всем телом, зашагал к крыльцу, опираясь на деревянную лопату, как на костыль; нижние ступеньки были аккуратно разметены, и голичок лежал, не брошенный, а положенный «у места».