Русские снега - Юрий Красавин

Вот так, совсем даже неплохо.

Другой его романс был о любви, как ему и полагается быть:

Вот и рухнули снова пролёты моста,Что я строил к тебе, моё счастье.И чисты мои помыслы, совесть чиста,Но, увы, одолели напасти.Потому так печально и грустно, хоть плачь,Сердце ноет — и охай, и ахай,Словно чернобородый, румяный палачЖдёт меня пред дубовою плахой.И не тронет ничей умоляющий плачьЗлое сердце под красной рубахой…

Тоже неплохо… особенно если принять во внимание мастерскую игру на гармони, да и на балалайке тоже.

Но нынче что-то молчалив Кубариков дом. На дверях замок. А то неплохо бы поинтересоваться, откуда в деревне появилась «Харчевня» с молодой женщиной в окошке.

Далее путь был знаком: по изгороди огородной, по выгону в сторону леса. Теперь-то не заблудишься. Вскоре вышли и на тот проселок, что ведёт в сторону Лучкина и в Пилятицы.

Впереди за движущейся снежной пеленой проступила тёмная полоса, потом показались ольховые кусты, стоявшие стеной. За ними вплотную лес еловый. Тут уж не заблудишься: идёшь, как в ущелье, между заснеженными высоченными соснами да елями, стволы ближних деревьев видны довольно отчетливо, а вершины терялись в белой мгле.

На поляне, им давно облюбованной, он остановился, сбросил со спины сумку, досаждавшую ему:

— Давай отдохнём. Садись на то пёнышко.

Он всегда присаживался тут, шагая в школу или обратно. Затеял маленький костерик. Звук обламываемых сучьев не раздавался громко, а будто увязал в падающем снеге, как в вате. Не тихо было, а глухо.

— А ведь видел я где-то эту старушку! — сказал вдруг Ваня, заволновавшись. — Видел!

— Какую?

— А вот что с посошком нам попалась. Какой-то у меня с ней разговор был. Она ведь меня узнала…

— Ну, узнала, и что? Не бери в голову.

— Нет, всё не так просто… Кто-то иной в таком облике…

— Ой, да ну тебя, Дементий! Пойдём домой.

Но костёрок так славно разгорелся! Ваня бросал в него тоненькие сухие прутики, огонь карабкался по ним, как живой. И снежинки были живые, они шипели, бесстрашно опускаясь в него и погибая в нём. Катя с затаённоё улыбкой наблюдала, как он ловил снежинки на руку, разглядывал их, пока они таяли. На лице Ивана-царевича, обезображенном шрамами, было забавное выражение — младенческое любопытство и этакий исследовательский интерес одновременно. Катя закрылась варежкой, чтоб удержать смех.

Он отвлёкся мыслями и вспомнил о Кубарике.

— Знаешь, Паша мне в прошлый раз спел романс собственного сочинения. Надо бы записать слова… Там у него так:

Я на лобное место всхожу, как на трон,И стою, и смотрю без боязниНа дубовую плаху, на стаю ворон,На мерзавцев — вершителей казни.А в глазах у толпы мне укор-приговор,В нетерпенье толпа замирает,Словно я для неё и убийца, и вор,А мой ангел грехи мои знает.Но взлетает, как птица, разящий топорК небесам, где мой Бог обитает.

Ваня уже напевал… Спутница слушала его с улыбкой.

— А что, неплохо, — одобрила она. — Неужто он сам сочинил? Врёт, небось. Что-то уж слишком грамотно.

— Сам. Каждый культурный человек должен уметь и песню сложить, и стихи сочинить.

— Я вот не смогу, — вздохнула Катя.

— В исполнении Кубарика да под гармошку… я был восхищён, чём и поведал ему.

— Рыбак рыбака видит издалека, — сказала Катя и усмехнулась.

— Небось, хотела сказать: дурак дурака… Так?

Она не успел ответить ему — неподалёку вдруг прокуковала кукушка! Они вздрогнули оба и переглянулись. Кукушка замолчала, но снова пожала голос, а ей откликнулась другая. И замолчали обе. Зато комар прилетел, запищал гневно.

— Уж больно ты грозен, как я погляжу, — Ваня хлопнул себя по щеке. — Мы так не договаривались, чтоб комарам при снегопаде летать.

— Да и кукушкам куковать тоже, — добавила Катя.

Комар благополучно избежал смерти, улетел, обиженно гудя.

— Опять тиндиликает, — пожаловалась Катя, прижимая к ушам ладони.

Они замолчали, прислушиваясь, недоумевая: в лесу опять раздалось кукование. Но эха не было, и голоса кукушек, один нежный, другой настойчивый, трубный, глохли, как в вате.

Приближающийся топот копыт и фырканье лошади заставило их обоих обернуться: совсем близко, краем поляны, наперерез к дороге, двигались неясные силуэты верховых. По мере приближения они проступали из белой мглы, как на фотобумаге, — в шинелях, головы укрыты башлыками; у каждого винтовка за спиной, шашка на боку… Слышен был капустный хруст снега под копытами передних коней, бодрое пофыркиванье их, сдержанный говор и смех всадников; позванивали удила.

Впереди бок-о-бок ехали двое офицеров; у одного из них лицо румяное, круглое, почти мальчишеское, а другой явно постарше, с усами, темляк его шашки был желтым, в цвет погон.

И опять удивило Ваню то, что не по нынешней погоде обметало инеем морды коней, башлыки и усы и даже брови верховых. Почему им так студено в эту мягкую погоду с легким снежком?

— Вашблародие! — крикнули сзади. — Надо правей забирать, иначе угодим в Куркино болото, оно и зимой дышит.

Старший офицер обернулся на этот голос, и Ваня на мгновение ясно увидел его лицо — это было лицо именно военного человека: оно отражало давнюю привычку отдавать приказы и выслушивать доклады об их исполнении; прищуренные глаза офицера смотрели строго и высокомерно. Кажется, он заметил сидящих у костерка, но внимание его отвлекли.

— Господин поручик, — сказал баском тот, что ехал рядом, у вашего Калистрата правая передняя на серебряной подкове, потому шаг легче, шире, чем у левой, вот мы и забираем все время в ту сторону.

Он как бы подлаживался под дружеский тон, и все-таки сбивался на почтительный. А тот, кого назвали «вашблагородием» и «поручиком», холодно улыбнулся, дернул поводья рукой в коричневой замшевой перчатке, конь его пошел рысью — конь рослый, серой масти, с пятнами-«яблоками» по всему корпусу, в черных чулках и с широкой траурной прядью в гриве. Прибавили ходу и прочие верховые, держась по двое друг за другом. Передние уже скрылись, заворачивая вправо, а задние только проявлялись из белого снежного пространства.

«Куркино-то болото осушено давно, — подумал Ваня. — Там теперь просто поле, его пашут и засевают. У них устарелые представления о местности».

— Кто это, Дементий? — прошептала Катя.

Он сделал знак рукой: молчи, мол. Но их уже не могли слышать: последние всадники скрылись за снежной пеленой, топор и треск затихали в лесу.

— По-моему, они из той же оперы, что и котёнок, — сказал Ваня сам себе.

Там, где скрылись всадники, послышался вдруг резкий хлопок выстрела и еще два торопливых; раздались крики… Пуля — вззиу! — разъяренной пчелой пропела у него над головой.

Ваня уже стоял, взволнованно глядя в ту сторону. Снова послышался выстрел, — срезанная пулей веточка сосны упала возле них.

— Наверно, кино снимают, — пробормотал он. — Но на фиг нам такое кино!

— С ума они, что ли, сошли! — возмутилась Катя. — Тут же люди живые!

Он поднял упавшую веточку — черенок у нее был не сломан, а раздроблен — материальное свидетельство каких-то нереальных событий.

— Быстро уходим! — приказал Ваня, вскидывая сумку за спину…

Они торопливо зашагали в белую мглу. Катя едва поспевала за ним.

Ни выстрелов, ни криков больше не последовало. Когда отошли довольно далеко, остановились, прислушались: нет, тихо. Да и были ли те всадники? Может, просто померещились? Но… веточка сосновая еще была у него в руках.

Катя шагала теперь рядом с ним.

— Это белогвардейцы, Дементий, — сказала она убеждённо.

— У офицеров погоны золотые. У старшего золотой крестик на груди, когда он вынимал портсигар. Наверно, Георгиевский крест, а? За храбрость.

— Не вынимал он портсигара!

— Но я же видела! Он хотел закурить, но тут, вроде бы, заметил нас, удивился… а его окликнули. Наверно, ты в эту минуту смотрел на других.

Снег падал по-прежнему, тихо и неостановимо.

— Ты испугался, Дементий? Признайся, ты испугался.

— Я побледнел… и хочу к маме.

— Не бойся, Сороконожкин, я с тобой.

Что-то не к месту и не ко времени она развеселилась. У него же не выходило из голову, как «ваше благородие» посмотрел на него высокомерным взглядом… и конь Калистрат, позванивающий удилами… и вот она, веточка, — свидетельство того, что случившееся не померещилось.

— Дементий, ты умеешь отличить белогвардейскую форму от иной?

— Видел в кино. «Адъютант его превосходительства».

— Вот я и говорю… У них натурные съёмки идут. Только почему они стреляют, да ещё и настоящими пулями? Это ведь опасно… для мирных жителей, вроде нас. Ведь поля могла бы попасть в тебя или в меня.