Семья - Нина Федорова

Они были ужасно бедны.

Роза не могла добиться, чтобы он смотрел на деньги как на нечто тесно связанное, переплетающееся с каждым движением в его профессии. Он работал, потому что любил и жалел человека. Роза считала это последней глупостью. Как? — ни преследования, ни нищета, ни клевета, ни тюрьма — и все это: за что? — не могли излечить его от сумасшедшей идеи, что человек, по своей природе, и хорош и добр? И это он — доктор? И это он лечит человека и его мозг? Вам не смешно? Таких идеалистов надо прятать куда-нибудь на чердаки или в подвалы, чтобы они не разносили заразы. А он ходит и лечит. Ходячее безумие! Ему никто не платит. И он, конечно, не просит. Зачем? Пусть собственная жена умрет с голоду, ходит в рваных ботинках. Когда она была в последний раз в театре? Он помнит, когда ее именины? Он помнит миллион фактов, но только, конечно, не этот. Два биллиона людей на свете — и он всех жалеет, исключая свою жену. Нет, что она сделала, чтобы быть наказанной таким мужем? Нет, она лучше умрет — и скоро-скоро. Тогда откроются его глаза, но будет поздно.

Действительно, отношение доктора к деньгам вызвало бы негодование всякого практического человека. Гонораров он не просил, и ему не давали — и ни у него, ни у жены никогда не было наличных денег. Жили в долг. Положение часто становилось нестерпимым. Роза отвечала истерикой на всякое слово, даже на «доброе утро» — во всем видя насмешку. «Доброе утро! Вы сказали „доброе“?!»

Переполнялась чаша терпения. Доктор мрачнел. Он просил сообщить ему точную сумму долгов. Проверял итог, не доверяя Розе. И затем спрашивал именно эту сумму — ни больше ни меньше, — с первого же богатого пациента, и вперед, иначе отказывался лечить. Ему давали деньги, он платил долги — и начиналась прежняя жизнь.

Этот доктор и был приглашен к миссис Парриш. Он сказал, что ее лучше бы поместить в госпиталь. Но она отказалась идти, а он не хотел настаивать. Семья не решалась выселять даму, уплатившую вперед и еще не отжившую своих денег. Брат миссис Парриш должен был приехать недели через три. Решили оставить все как было. Даже Милица говорила, что нечего ездить по госпиталям, лучше не будет. Семья же как-то сжилась с миссис Парриш, с ее буйством. Именно этого как будто бы в доме № 11 еще недоставало. Теперь же, по словам той же Милицы, составился «полный комплект».

Решили приставить Бабушку в неразлучные спутницы и собеседницы к англичанке. Доктор дал нужные инструкции. Бабушка, кланяясь, проводила его до калитки и только там сказала:

— Многоуважаемый доктор, у нас нет денег в настоящее время. Миссис Парриш отказалась вам заплатить, так как она совсем не хотела доктора. Но приедет ее брат — и с большой благодарностью гонорар ваш будет уплачен. А сейчас извините, пожалуйста. — И она еще раз поклонилась.

— Деньги и деньги! — воскликнул доктор. — Кто говорит о деньгах и кому они нужны?! Но вот что: мне как-то все понравилось у вас. Могу я просить вас, Бабушка, познакомиться с моей женой? Роза очень одинока. Она бы приезжала к вам в гости. А? У Розы нет друзей, а с вами, Бабушка, ей было бы хорошо.

— Буду очень рада. Будем ждать вашу супругу. Всегда с удовольствием…

— И не только на минутку. Роза — нервная и всем всегда недовольна. Я видел, как вы обращаетесь с этой англичанкой наверху, и я подумал: вот если бы и Розе такую Бабушку!

— Все, все, что зависит от меня, доктор. Просим только извинить нашу бедность.

На следующий день ровно в четыре часа задыхающийся рикша прикатил к калитке дома №11 толстую даму. При расплате между ними произошла внезапная ссора. Оба кричали. Она угрожала полицией, он проклинал ее предков. Не понимая по-китайски, дама все же угадывала смысл его речи и — в отместку — прокляла его потомство до седьмого колена и за одно уж и свою собственную жизнь от дня рождения. Рикша оскалил зубы. Дама нацелилась и хотела его ударить зонтиком. Рикша завыл, как будто бы уже ударенный. Пешеходы стали собираться к месту действия. Рикши, не имевшие пассажиров, мчались на защиту собрата. Видя поддержку, рикша схватил даму за платье и не пускал ее в калитку. Он громко взывал ко всем элементам земли и неба быть свидетелями, что дама дает ему только половину установленной платы.

— Ты ехал медленно! — кричала дама. — Из-за этого я опоздала. Мое время — деньги. Я понесла убыток!

— Ты вдвое тяжелее обыкновенной дамы, — кричал рикша, — я бежал поэтому вдвое медленней.

Наконец, в гневе, дама бросила рикше прямо в лицо пять центов, а он сказал ей в заключение:

— Ты ешь слишком много риса.

Этим закончилась сцена, и пешеходы стали расходиться.

На крыльце дома №11, привлеченные шумом и криками, стояли Мать, Бабушка, мадам Милица, несколько японских джентльменов, Дима и Собака. Дама подошла и торжественно представилась всем:

— Здравствуйте. Это — я, мадам Роза Айзик.

— О, рады вас видеть! — заторопилась Бабушка. — Рады познакомиться. Это — моя дочь, Татьяна Алексеевна. Это — наш друг и жилица, мадам Милица из Бессарабии.

— Это она пьет?

— О нет, — заторопилась Мать, — пьет другая наша жилица. — И она вся вспыхнула от неловкости, что и как она сказала. — Я хочу сказать, что мадам Милица совсем не пьет. — И Мать еще больше покраснела, видя, как неудачно поправилась.

— Но вы мне покажите и пьяницу тоже, — настаивала Роза. — У вас, вижу, живет аховая публика. — И она покосилась на широко улыбающихся японцев. — И эти — ваши? А чей это мальчишка? Пьяницын? Тогда у него будет наследственная наклонность к алкоголю. Обязательно. И что за паршивая собака! Сидит и слюну пускает. Ну, вот еще и китаец лезет сюда! — приветствовала она входящего во двор корректного мистера Суна. — И он живет тут! Скажите, где же вы сами помещаетесь?

Но через полчаса притихшая, загипнотизированная Роза сидела наедине с мадам Милицей, Розу как-то огорошила мысль, что ни разу, за всю свою долгую жизнь, она не догадалась сходить к гадалке. И вот гадалка была здесь. На столе лежали странные, доселе невиданные карты. На первый раз вердикт мадам Милицы был краток: «ни пожеланий, ни исполнений», как будто бы Судьба уже истратила все, что полагалось, на Розу и перестала ею интересоваться. Однако же Роза сделалась частым гостем в № 11, и всякий раз, как приходила, гадала, чтобы узнать, нет ли для нее чего нового. Что предсказывали ей карты — посторонним осталось неизвестно, но в Розе начала происходить перемена. На лице у ней теперь играла загадочная улыбка, она как бы знала что-то интересное, но не собирались ни с кем делиться этим секретом. Вообще же ее беседа носила оживленный, но однообразный характер.

— Как вам нравится жить в Китае? — спросила Мать.

— Не говорите мне о Китае. Не произносите мне это слово. Хорошее землетрясение я б пожелала Китаю!

— Вам больше нравится Европа?

— Европа? Вы сказали Европа? Кому, какому чудовищу может нравиться Европа? Дым и пепел пусть лягут на том месте, где Германия. И с ней же пусть провалится Австрия.

— Вы были во Франции?

— Скажите, кто это не был во Франции? Франция — это один большой ресторан. Войдите, если у вас есть деньги, — и вы выйдете оттуда уже без денег. Во Франции оберут. Дочиста. А потом еще высмеют вас, поиздеваются над вами. Только умственно недоразвитые люди еще ездят во Францию, те, кто не понимает, что с ними происходит. А грязь! А дороговизна!

— Говорят, в Голландии чисто, — старалась Мать, желая найти хоть что-нибудь хорошее в мире.

— А вы видели их королеву? Нет, можно ли иметь королеву с таким обыкновенным, ничего не выражающим лицом? Уму непостижимо!

— Вы все-таки много путешествовали…

— Вы это называете «путешествием»? Благодарю вас.

8

Неподготовленный Китай приближался к трагическому лету 1937 года. Вспышки военных действий между Китаем и Японией уже гремели на севере.

«Азия для азиатов, — возвещала официальная японская печать. — Мы освобождаем дорогой нам Китай от европейского ига».

Но Китай не верил в бескорыстие этих намерений и сопротивлялся вхождению японских армий на свою территорию. Не мало свежих могил вырыто" было на китайских полях; не мало урн с еще теплым пеплом отправлялось японским родителям. Желтолицые матери проливали горячие слезы. Но для иностранцев в Китае все эти события не имели непосредственной важности или особого интереса. Вопрос был лишь в том, как далеко от города идет битва и в какой мере неудобства могут коснуться европейских концессий: то есть подвезут ли свежие фрукты, можно ли будет в пятницу играть в гольф за городом, освобождена ли от войск автомобильная дорога для прогулки в Пекин. Законом экстерриториальности европеец был огражден от бедствий Китая. Война эта казалась ему как бы кинематографическим фильмом, разыгрываемым на открытом воздухе. Не больше.

И Семья не очень была озабочена слухами о приближающейся войне. Да и о чем волноваться? Они не могли отвратить текущих событий или влиять на их ход. У них также не было недвижимой собственности, нуждающейся в защите; ни драгоценностей, которые надо в таких случаях прятать; ни денег, чтобы купить железнодорожные билеты и уехать; ни визы, дающей возможность искать спасения в иной стране, — так о чем же тут и беспокоиться, если к событиям они не имели никакого отношения?