Семья - Нина Федорова

Знаменательно отсутствие в Семье старшего мужского поколения. Есть Бабушка — нет Дедушки. Есть Мать — нет Отца. Есть намеки, по которым мы могли бы догадываться о том, где же они, какова их судьба: дед погиб в первую мировую войну, его сыновья — в гражданскую, защищая, как сказано, свои идеалы. Но воспоминаний об этом почти нет. Возможно и даже вероятно, что самые воспоминания о них так растравили бы души уцелевших членов Семьи, что повредили бы их жизнестойкости.

Сильнейшие страницы федоровского романа посвящены вере. Когда я боролся за роман, за его публикацию у нас, то это было единственное, хотя и неоправданное, но все-таки членораздельное возражение: "Там про религию Г Ну и что же, что про религию? Как сказано там про религию.”Я — атеист, и уже у моих предков за два поколения до моего появления на свет, как у Чехова (которого они были персонажами и почитателями), не было Бога, поэтому для меня этой проблемы просто никогда не существовало. Но когда я читал «Семью», то, скажу я вам, у меня мурашки по коже бегали. Не потому, что я проникался той же верой. Нет, я думал: «Какая правда.1» Чудодейственную силу составляет все, что как традиция живет в человеке, но до тех пор, пока — живет. И есть нетленная краса в той же вере, пока она разлита во всем сознании и даже во всем существе человека, как то мы видим у Бабушки. Но когда та же вера становится делом умственного упражнения, «софизмом», по выражению Толстого, тогда это — юродство.

Да, весь роман Нины Федоровой написан, собственно, об умирании и сохранении давно сложившихся жизненных форм, отживших свое и еще сохраняющихся, о том, что в этих формах, как в изображенной ею Семье, есть правда, содержание, есть, как говорит она тютчевским словом, «краса», до тех пор, пока эти фор мы органически, непредвзято, естественно воплощены в людях.

Вот, например, профессор. Это ведь тоже фигура, можно сказать, символическая. Что перед нами профессор из той же породы профессоров, над которыми иронизировали Чехов или Булгаков, в этом не может быть сомнения. Осведомленность федоровского профессора гипертрофирована едва ли не до гротеска: он не только знает все языки, но пишет на одном языке, читает на другом, говорит на третьем и т. п. Он пишет письма главам правительств. Кто станет его слушать? А ведь этим самым занимался он, надо полагать, и раньше, до эмиграции, не первый год, пока шли своим чередом те самые события, что забросили его в жалкий пансион на чужбине. Он скорее всего даже приветствовал эти события, решительно не понимая, чем они угрожают людям вроде него самого. И не понимал он возможности последствий собственных суждений не от святого бескорыстия в служении мысли и науке (что в нем тоже, конечно, было), а именно по недостатку проницательности.

А все же… И суждения профессора имеют свою ценность, красоту. Сколько в них, в самом деле, ума, блеска, как великолепно судит он о том же языке и — на каком языке! Как умно рассуждает об истории и нациях. Все это почти без видимых переходов от света к тени передано в повествовании Нины Федоровой, запечатлевшей — с натуры, разумеется, — совершенно законченный тип удивительно осведомленного, даже умного и удивительно — до глупости, — ограниченного человека.

«Есть и нетленная краса», — повторим еще раз и вслушаемся в это "и". Отбор нетленного произведен в составе красы. И кто уже прочитал «Семью», тот, наверное, обратил внимание на слова, где содержатся итоги отбора: «Как и в каждой хорошей русской семье, ее члены были нежно привязаны друг к другу, всегда готовы пожертвовать собой ради общих интересов. Другой национальной чертой была в них особая полнота духовной жизни, трепетный интерес к людям и к миру, в котором они жили. Их интересовали все общечеловеческие проблемы, поэзия, музыка, отвлеченные вопросы духовной жизни. Русский ум отказывается посвятить себя только личным интересам или вопросам одной текущей жизни. Он стремится обосноваться на высоте и оттуда иметь суждение о жизни».

Просвещенность я бы назвал главной из особенностей в отношении Нины Федоровой к жизни. Собственно, таково отношение в «Семье» ко всем проблемам, будь то любовь или вера, культура или наука, семейная солидарность или чувство Родины. «Ясно» не означает у нее — «просто» и «понятно». Ясно в том смысле, что — существует и является очевидной проблемой. Например, наука, о которой мы только что говорили, может свидетельствовать о великой силе и великой слабости, невероятном размахе и• страшной ограниченности. Человечность? Возможна только благодаря терпимости и самоограничению — одних за счет других: кто-то должен взять на себя наибольший, основной груз, тогда все остальные будут любить друг друга (на этом держится Семья). Вера? Помогает, если входит в сознание традиционно, составляя груз наследственной памяти, иначе — софизм, игра.

Наконец, патриотизм. Чувство Родины для всех членов Семьи стало проблемой, и другой такой книги, как роман Нины Федоровой, об этом читать мне не приходилось. А я, как уже сказано, прочел довольно много эмигрантской литературы и ничего более честного, умного, проникновенного и художественно-талантливого не читал, включая книги писателей несравненно более известных, чем автор «Семьи».

Дмитрий УРНОВ