Семья - Нина Федорова

Комната в аттике, как вообще комнаты в аттиках, была мала, неудобна, неправильной формы. Она походила скорее на шалаш, чем на постоянное жилище. Но Мать и Лида входили в нее с легким сердцем: она была бесплатная, и это одно делало ее великолепной.

— Мама, смотри: окно! — кричала Лида. — А я думала, мы будем без окна, просто будет дыра в стене.

Она побежала к окну:

— Боже, и подоконник! Широкий. Стекла все целы, только очень грязные. Тут можно читать, писать, пить чай. А вид из окна! Я вижу город внизу. Как у Пушкина: «Кавказ подо мною. Один в вышине…»

Лида перебила сама себя:

— Я лучше сначала вымою это окно, а потом буду декламировать. Отсюда будет видно и город и речку, а ночью — звезды и луну. Я просто теперь не понимаю, почему все люди не живут только в аттиках. Во-первых, это выше… ближе к небу, к облакам и к звездам…

А Мать в это время думала: «Есть крыша. Защищены от дождя и снега. И стены — ничего. Не будет, конечно, тепло, но и не замерзнем до смерти».

И обе они энергично принялись за работу, превращая аттик в уголок, где может ютиться Семья.

В углу уже сияла икона. На полке стоял Лидии чайный сервиз. На стене висел календарь с вычеркнутыми и подчеркнутыми днями, свидетельствуя о жизни сердца: кто-то ждет чего-то в аттике — и считает дни. Бабушкина книга положена на ящичек, превращенный в маленький столик. Из ящиков же устроены две постели: постоянная для Матери и как бы диван, чтобы днем на нем можно было сидеть, — для Лиды. И уже посыльный нес букет цветов для Лиды — «С новосельем» — от Леона, и торт — анонимно, но, по всей вероятности, от графини.

— Что ж, — сказала Лида, — все у нас есть, и пока торт свежий, мама, сегодня же отпразднуем новоселье. Позовем всех в гости.

Между тем событие не меньшей важности происходило в жизни Собаки. Она была пока оставлена во дворе. Ей были даны и обещаны впредь все кости от графского стола. Она погрызла и решила отдохнуть. Вдруг во дворе появился маленький мальчик, чуть меньше Димы. Он жил тут во дворе. Увидя Собаку, он остановился: такой прекрасной собаки он еще никогда не видел.

Конечно, Собака была уже не та, что прежде. Если бульдоги и не умирают от разочарования в жизни, они худеют, дурнеют и делаются более самоуглубленными, мрачными. Они избегают общества. Они хотят остаться одни.

Увидев тихо подбирающегося к ней мальчика, Собака отвернулась.

— Собачка! Собачка! Чья ты, собачка? — нежно шептал мальчик и уже протягивал руку, чтоб прикоснуться, но не решался.

— Собачка, ты не кусаешься?

Собака скосила глаза, посмотрела на худенькую, грязненькую ручку — и фыркнула.

Мальчик отскочил. Постояв недолго на почтительном расстоянии и не получив никаких знаков о том, что интерес — взаимный, мальчик отправился на разведку. Он вскоре вернулся. Точные сведения были им собраны. Главные пункты: Собака будет жить здесь; она еще никого никогда не укусила и ее звали просто Собакой.

Мальчик сделался смелее и подошел ближе. Он рассматривал Собаку восторженными глазами, она же давала смотреть на себя почти равнодушно: это был другой мальчик. Нечего и обнюхивать его: мальчик был другой/Он совсем не походил на незабвенного Диму. Он не мог походить, и на это нельзя было надеяться, и этого нельзя было ожидать. Но все-таки и это был мальчик. Есть что-то общее, детское, во всех детях, что-то одинаковое мальчиковое во всех мальчиках. Уже с трудом Собака отвела глаза: нет! нет! С нее довольно было опыта человеческой дружбы. Никогда. Никогда больше.

И Собака, поднявшись, отошла. Она переменила место, спасаясь от мальчика. Но он шел за ней. Он сел неподалеку, рядом.

— Собачка, — сказал он, — у тебя нет настоящего имени. Разве можно называть тебя просто Собакой? Я бы не позволил называть себя просто мальчишкой. Хочешь, я придумаю тебе имя. Я тебе сделаю паспорт. У меня есть печатка, я получил на елке в подарок. Я утащу где-нибудь кусочек сургуча, и мы напечатаем тебе паспорт.

Он коснулся слегка шеи Собаки, все-таки еще осторожно, — не укусила бы. Сердце Собаки дрогнуло и на минутку как бы остановилось. Опять подымался в ней давний инстинкт — жажда иметь хозяина и быть ему преданным другом. Борьба шла в сердце Собаки. Горечь воспоминаний боролась против надежды ни светлое будущее.

Но пока Собака колебалась, мальчик уже обнял ее шею ручонками и, прижав лицо к ее морде, шептал:

— Мы будем дружно играть. Ты будешь моя собачка.

И Собака послушно кивнула головой.

День кончился. Отпраздновали новоселье. Все затихло. Наступил прекрасный летний вечер. Зажгли лампаду — и сразу показалось, что Мать и Лида не только были дома, но жили здесь уже давно-давно.

— Знаешь, мама, — сказала Лида, — я думаю, что мы с тобой счастливы.

— Конечно, — ответила Мать. — Роптать было бы грехом. Лишь посмотреть, как живут другие, но только… — И она остановилась.

— Я знаю, мама, о ком ты сейчас подумала: о Диме и Пете. Да?

— Да, я о них подумала.

— Я думаю, мама, я даже чувствую, что и они тоже думают, как мы с тобой, что они счастливы.

— Дай Бог, чтоб так было.

— Мама, можно мне петь? Я сяду на подоконник, буду смотреть на звезды и петь. Хорошо?

— Лида, не поздно ли?»

— Девять часов, наверное. Летом это еще не поздно. Можно.

— Ну, хорошо. Спой одну песню — и довольно. И не очень громко.

И Лида запела:

Песнь моя, лети с мольбою…

При первых же звуках ее голоса в доме все остановилось.

— Она поет, — сказала графиня и отложила в сторону книгу. Граф перестал печатать на машинке.

«Она поет», — подумал Леон. Он ничего не сказал, но вышел на балкон, где стоял неподвижно, один.

В доме напротив раскрылось окно, и бледное больное лицо выглянуло оттуда — послушать. Стали открываться и другие окна в других домах. Прохожие замедляли шаг, чтобы слышать Лиду подольше. Иные возвращались обратно, и под Лидиным окном стояла небольшая группа людей, привлеченных ее пением. Но окно было расположено на крыше, так что Лида не могла их видеть, да она и не смотрела вниз. Глядя на звезды, она пела полным голосом, забыв, что обещала Матери.

Первым под окном остановился итальянский солдат. Услыхав голос Лиды, он только тихо свистнул от изумления, остановился да так и стоял до конца песни. Сын народа, который прекрасно поет и понимает в пении, он умел оценить всю прелесть голоса Лиды. Затем около него остановился старый китайский господин в шелковом халате темно-вишневого цвета. Он слушал, слегка наклонив голову и полузакрыв глаза, с глубоким вниманием. Его лицо не выражало ни одобрения, ни порицания — одно только внимание. Это была чужая для него песня, и он хотел судить о ней мудро и по всей справедливости. Подальше, у стены, касаясь ее своей рукой, стояла слепая китаянка. Она вышла на вечернюю прогулку, сопровождаемая своей амой. Она была одета в черное. Искусственный розовый цветок был приколот к ее прическе длинной серебряной шпилькой. Она слушала жадно, как бы получая, впитывая в себя что-то из Лидиной песни. Подальше стояла русская девушка со своим кавалером. Она смотрела вверх, в направлении голоса, хотя и не могла видеть Лиду. Слезы сверкали в ее глазах. Оборванный китайский мальчишка держался поодаль, как и подобает парии: он слушал, но боялся подойти ближе. Он слушал, и его голодные губы двигались, как бы пробуя на вкус эти звуки. Рикши подымали головы, проезжая мимо дома, точно так же, как и их седоки.

Наконец последние звуки песни замолкли. Толпа под окном разошлась медленно и молча. Лида все еще сидела на подоконнике, глядя на звездное небо. В комнате, освещенной лампадой, Мать молилась перед отходом ко сну. Когда она кончила молиться, Лида спросила:

— Мама, какой самый большой дар женщина может принести тем, кто ей дорог? Любовь? Искусство?

— Ни то, ни другое, — ответила Мать. — Самый большой дар — это преданность и нежность. Только они и соединяют людей в Семью.

Эпилог

Дом № 11 недолго стоял пустым. Новые жильцы были готовы и ждали только часа, когда можно въехать. Как только Мать, Лида и Собака скрылись за углом, с противоположной стороны переулка, из-за угла уже подъезжали новые жильцы.

Это была китайская семья или, вернее, несколько китайских семей, слившихся в одну. Приехавших было невероятно много, и они были всех возможных человеческих возрастов. Особенно много было детей. Несли на руках беспомощных младенцев, бежали группами мальчишки, стайками подходили девочки с косичками, девушки — и красивые и некрасивые — двигались попарно. Везли стариков и старух. Бежала прислуга. Просто невозможно было ни умом, ни воображением вместить их в рамки одной семьи. Глядя на них, уже нельзя было сомневаться, что в Китае действительно 450 000 000 населения и, в добавление к нему, 14 000 000 младенцев рождается ежегодно.

Приехавшие волнами стали вливаться в дом № 11, наполняя его от крыши до подвала. Вмиг окна оказались или завешены, или заполнены детскими лицами. Сейчас же застучала посуда на кухне, запахло чем-то, жаренным на бобовом масле, и из трубы как начал подниматься дым, так больше уже никогда ни днем, ни ночью не останавливался. Жалкие, тощие собаки бегали и занимали углы, что потемнее, на черном дворе. А в дом все несли и несли узлы, корзины, ящики, сундуки из ароматного камфарного дерева, сундуки из кедра. Затем понесли туда десятки матрасов, свернутых в толстые трубки и перевязанных веревками. Волной, подымаясь и опускаясь, двигались кровати, шкафы, столы и стулья — всех времен, стилей и фабрик, какие когда-либо были виданы в Китае.