Посторонние - Александр Мануйлов

Черты его лица сильно изменились, как будто я смотрел на смазанную фотографию. Глаза стали рассеянными, губы сжались.

( – Отец умер вчера, хотя, может быть, уже сегодня – не помню точно. Я вернулся с кафедры уставшим, по дороге выпил несколько кружек пива у киоска. Мамин тихий голос казался по телефону абсолютно спокойным. – Папа умер, – прошептала она. – А, хорошо, сейчас приеду, – выпалил я и поднялся с продавленного дивана. Следующие двадцать часов превратились для меня в дурной сон, который навязчиво всплывал в моей голове. Жара, несколько знакомых лиц, в одночасье постаревшая мама. Я пил всю ночь, поэтому к утру с трудом передвигался, цепляясь за узкую талию жены. – Свинья, – скрипел ее голос в моих ушах. В морге я не проронил ни слова, а когда мы вышли на улицу, зацепился языком с отцовским собутыльником – сторожем, который всю дорогу на кладбище вытирал густые слезы, вспоминая, что прошел всю войну, сражался с немцами, а в итоге немец стал его лучшим другом. С кладбища мы вернулись поздно, вместо поминок выпили холодный квас и разошлись – кто куда. Мама попросила оставить ее в одиночестве. Жена из последних сил старалась поддержать меня, но в этом не было смысла. Тягучее воспоминание о тех часах надолго засело в моей голове. А через три недели она ушла. – Мне пора, – грустно сказала жена и потянулась за набитыми сумками. Я подошел к ней, мы по привычке обнялись. Помолчали. Она остановилась в коридоре и еще раз посмотрела на меня. – Кстати, Сценарист-то гэбэшником оказался, – обронила она напоследок. – Теперь уже все равно, – сказал я и закрыл за ней дверь.)

– Чувство вины, которое обычно можно было утопить в бутылке, все острее проявлялось, когда я понимал, что мы случайно встретились, случайно зачали, случайно поженились, теперь случайно живем. Иногда казалось, что я случайно стал физиком, случайно родился немцем в Риге и очутился в Казахстане, затем в Ростове. Этот набор случайностей не давал мне вырваться из клетки, в которой я поселился и не знал, как выбраться наружу.

Он провел ладонью по своей выбритой щеке и выпрямил едва сгорбленную спину.

– Открывая мир ребенка, я сам впал в детство. Мне казалось, что счастливым можно остаться только не взрослея, в мире чистых эмоций и открытий, где нет места предрассудкам, ответственность измеряется в замечаниях родителей, проблемы решаются сами собой. Сразу же появился интерес к жизни, голод, который постепенно уходит с возрастом, но не от того, что человек насыщается, – он просто привыкает и перестает его замечать. Но она снова и снова упрекала меня, считая, что все наши проблемы связаны со мной. Я тратил все деньги на нее и на сына, не оставляя даже себе на троллейбус. Новое пальто немного успокоило ее, но вскоре она начала настаивать, чтобы я позаботился о будущем, встал бы в очередь на машину через университет. Мне все это казалось лишним, но я убеждал себя, почти верил, что она знает лучше, как построить единое целое из нас троих. Как раз в это время я узнал больше всего о природе человека. То, что я увидел, не порадовало меня. Охлаждение, прежде не мешавшее нам разговаривать, больше походило на грусть и расстройство.

– Вы знаете, – осторожно начал я, – думаю, нас всех спасает друг от друга только внутренняя жизнь, не имеющая ничего общего с повседневной. Это как поток энергии, не дающий нам потеряться.

– Совершенно верно, – он грубо перебил меня. – Этот поток напоминает, что жизнь как ребенок, не чужой, свой, о котором нужно заботиться, это хрупкая конструкция, мы несем ее, а вокруг так много угроз и опасностей. Самое страшное – видеть в ней однообразие. Я боялся поймать предсказуемость в нашем поведении. Ты смотришь на нее, видишь, как она идет по коридору в спальню, сколько шагов делает в комнате, ловишь ее бесцельный взгляд, она даже перестает скрывать его, ты догадываешься, о чем она думает, но не пытаешься понять, а лишь убеждаешься в собственной правоте. Затем становится понятно, почему она ведет себя так, в каждой мелочи есть свое послание. Она старается, чтобы ты понял, что хуже нее, что она делает тебе одолжение, живя вместе с тобой, кормя грудью сына. И свобода раскалывается на две части, перестает быть общей, остается где-то далеко, в прошлом, когда мы знали и видели друг друга совсем не такими. Мы оба начали доказывать друг другу, что не виноваты. Я принялся подыгрывать ей, на скрытый укол отвечать таким же уколом. Вскоре отношения превратились в игру, правила которой менялись ежедневно, но результат оставался прежним.

( – Ты хочешь, я знаю, ты хочешь, – шептала она пьяным голосом. Может быть, я и хотел, а может быть, мне стоило встать и уйти. – Ну что ты так смотришь? Я тебе не нравлюсь? – настаивала она. – Между прочим, красота дается от Бога, только ты один этого не понимаешь, – обижалась она и отворачивалась. – В Союзе нет Бога, – спокойно отвечал я и надвигался темной тучей на ее мясистое тело. Нам бывало хорошо, но потом снова наступали тягостные минуты молчания, когда говорить не хотелось, и любая попытка начать диалог вызывала раздражение. – Беременна так беременна, – подумал я, когда услышал ее испуганный голос. Она любила врываться ко мне на кафедру, говорила всегда громко, чтобы слышали все, кто был рядом. Мы спешно поженились, пока еще можно было скрыть наш грязный секрет. А дальше начались дни тягостного ожидания, переполненные истериками, молчанием и болезненным примирением.)

– Единственное, что объединяло нас и заставляло общаться, – наш сын. Он смотрел большими и ясными глазами, ловил каждый взгляд. Я знал, что уже много недель мы поддавались молчаливому обману, но обманывали не его, а себя. Дальше все развивалось даже слишком банально, неприлично просто. Мы разошлись, но с сыном я виделся почти каждый день. Когда он начал произносить отчетливо первые слова, я с досадой понял, что не могу слышать этого, вникать в его мир – мир познающего и беззащитного человека. Она совсем не любила его. Ее родители занимались внуком, а она в это время искала новые ощущения. Однажды мы встретились на подпольном концерте общих друзей. Она пришла в обнимку с молодым длинноволосым юношей, крепко держащим ее за талию. Мы не поздоровались, сделали вид, что не знаем друг друга, но мне стало вдруг неприятно, будто кто-то вскрыл написанное мне письмо. Неприязнь быстро прошла. Я вдруг понял, что она бежит от себя, как делал и я все это время.

( – Когда я иду по широкому проспекту, от дома к дому, у меня меняется настроение. Я чувствую странную связь между событиями прошлого и тем, что важно сейчас, в данную минуту. И каждый раз я ищу смысл в том, что навсегда исчезло. Единственным смыслом или его подобием тогда был наш сын. Он рос, а мне казалось, она избегает его, старается, чтобы он не видел ее такой, пахнущей духами, коньяком и дешевыми сигаретами. Я старался чаще бывать у них, разговаривать, играть с сыном, но это не помогало. Он жил в другом мире. К счастью, на кафедре мне все еще доверяли, я читал много лекций, и это отвлекало меня от дурных мыслей. Она все больше гуляла, теряясь в домах культуры и темных спальнях коммуналок. Я узнавал о ней от знакомых. По вечерам, когда я приходил навестить сына, ее никогда не было дома, что очень радовало меня. Удивительно, но теперь было легче не видеть ее, ничего не знать о ней.)

– Однажды, когда я зашел к ним вечером, сын попросил меня забрать его с собой. Я сказал, что должен поговорить с мамой, не представляя, как сообщить ей об этом. Для нее эта новость стала ударом, хотя она знала, что все делает для этого, но из принципа отказалась отдать его мне. Это означало бы, что она проиграла, что ее бросили, а она не привыкла к такому отношению.

Теодор опустил глаза, разглядывая корешок моей книги.

– Хороший у вас вкус, – по-профессорски сказал он.

Я благодарно кивнул и попросил продолжить.

– Дальше? – он задумался на мгновение, будто вернулся в прошлое. – Я не заметил, как прошло пять лет с тех пор, как мы развелись. Физика поглотила меня. Я вел абсолютно холостяцкий образ жизни, совсем без женщин. Иногда по ночам играл на гитаре или слушал музыку, иногда бродил по безлюдным улицам. Как-то весной, кажется, был конец марта, меня пригласили в Москву поучаствовать в конференции. Мой доклад, к удивлению, заинтересовал специалистов. После возвращения мне позвонили из института Иоффе и предложили прочитать там курс лекций. На кафедре меня не хотели отпускать, но выбора у них не было. Так впервые я оказался в Петербурге. Честно говоря, я ни о чем не жалел. Беспокойная чувственность молодости притихла, но окончательно не покинула меня. Равнодушие к неудачам постепенно позволило мне стать таким, какой я есть, а не каким меня хотели видеть. Когда я вернулся в Ростов, в моей жизни появились мелкие прихоти, которые я удовлетворял немедленно. После школы сын забегал ко мне, мы слушали музыку, разговаривали, иногда ходили играть в футбол. Он рос очень быстро, но с возрастом становился похожим на нее. Мы никогда не обсуждали мать, как будто ее не существовало. Так было удобно нам обоим. Лекции, которые я читал, семинары, собиравшие физиков со всего Союза, оказались очень продуктивными. Вскоре я стал сотрудником НИИ. Идея переехать в Петербург захватила меня с первого дня, как я оказался здесь. Близость родной Риги, личные перспективы и богемная жизнь очень привлекали меня тогда. Я гнал прочь мысли о маме и сыне, но они не отступали. На кафедре на меня давили, пытаясь удержать любыми способами, хотя решение уже приняли наверху. Дело оставалось за мной. Я разрывался, в растерянности ходил по ночному городу.