Посторонние - Александр Мануйлов

– Потрясающее упрямство, – подумал я.

– Впрочем, пройдет несколько дней, и вы забудете все, что я рассказываю сейчас. Останется воспоминание об этом лифте, в котором мы так неудачно застряли. Может, вы возьмете и прочитаете «Бритву Оккама», пройдете мимо храма, о котором я рассказываю, но это будет скорее чудом, победой иррационального.

Съежившись, он продолжил рассказывать, как будто уже не мог остановиться.

– Больше всего мне бы не хотелось спасаться бегством от нелепого мира воспоминаний и надежд, попадать туда, где уже не на что надеяться. И только сейчас я начал догадываться, что смысл всего, за чем я следил большую часть жизни, оказывается абсолютной пустотой. Слишком поздно я стал замечать, что мир устроен совсем не так, как думают люди, как думаю я сам. Наверное, поэтому я и стал священником.

Он замолчал, посматривая на ржавую дверную решетку.

– Давно вы стали священником? – терпеливо подождав, спросил я.

– Срок не так важен, поверьте. Дело в другом. Слишком много разочарований, слишком часто бывал я в соборе Святой Екатерины, чтобы меня перестали замечать, слишком долго ждал момента, когда уйдет все лишнее. Лос-Анджелес, да, не поверите, там я учился этому непростому ремеслу. Но бессмысленно верить в простые вещи, знакомые нам по привычке, по ежедневному столкновению с ними. Они окружают нас в быту, в отношениях, и даже воображение теряется под их напором. Религия научила меня неверию в сиюминутное, быстрое и легкое, доступное и лежащее на удобном расстоянии. И все проблемы ушли туда, наверх, – он показал рукой на потолок лифта, как будто за ним открывался целый мир, – потому что их и не было. Остался тот я, который появился в этом мире, с незатуманенными взглядами и ясными представлениями. Удобное счастье, ощущение разумной повседневности, которое дают хорошая работа и жена, – просто не мешают, но и ничего не меняет. Жизнь превращается в ежедневный ритуал. Прошлое по-разному учит, совершенно бесполезно надрывать себя, требовать серьезных поступков, когда не понимаешь, что за всем этим стоит. Зачем наполнять пустоту тем, чего не знаешь? Трещины становятся все шире под давлением сомнений, бесконечная перспектива поисков новых дверей, открытых или закрытых, ничего не приносит, уничтожает изнутри. Эти истории я слышу регулярно, когда люди приходят и рассказывают о своих страхах, желаниях, грехах, обо всем, что мешает им жить, любить. Но я ничего не объясняю им, самое большое, что я могу сделать – заставить задуматься о том, что спасаться нужно не от кого-то, а от самих себя, от наваждения, от смерти. Или страх становится спазмом. Мечтать бесполезно, можно только верить. Кажется, кто-то идет, – резко обронил он.

Я промолчал в ответ. Внизу послышались шаги, чьи-то пальцы нажали на кнопку, и лифт сдвинулся с места.

– Нам всем придется освободить пространство, которое занимает наше тело, – произнес тихим голосом Теодор, накидывая темно-коричневый плащ на согнутую руку. – Да будет Господь с вами, – добавил он, выходя на улицу.

– До свидания, – глухо сказал я и почувствовал полное опустошение.

Невский оживал постепенно, спутывая в клубок нависшие облака с чердачными окнами и покатыми крышами, прохладный воздух и людей, увидевших то, что рисовалось за окнами мгновением раньше, выглядел основательным и неподвижным. Тот беспорядок, привычный и знакомый, поджидающий по утрам, когда нужно определить, где находишься и что следует делать дальше, терялся в пересекающих друг друга улицах, раскиданных по ним деревьях и буквах, написанных на мемориальных табличках и вывесках. Системы, которая могла бы привести к избавлению от странных аналогий и сомнений, не было, как не бывает уверенности в том, что в центре площади можно встретить знакомую фигуру, черты, которые узнаются из десятков мелькающих лиц, проникающих иногда в сон, но исчезающих из памяти сразу после его окончания.

Раздробленные отрывки разговора еще беспокоили меня. Свернув на Адмиралтейский, я заглянул в Александровский сад, пустынный в это время, глубоко вдохнул утренний воздух, растворяющий обычно тоску. Положив руку в карман, я нащупал книгу, которую носил с собой, забыв вытащить и положить на полку, где для нее уже было приготовлено место. – Сразу заметил, – подумал я, – возможно, из вежливости взглянул на нее, потому что я оценил его книгу. Немец, – повторил я несколько раз и машинально покачал головой. Я достал книгу и раскрыл ее, нащупав согнутый уголок страницы, которая не поддавалась мне в «Роге», и на секунду представил, как нелепо выгляжу с замусоленной книгой в руке, стоящий под массивным деревом, в то время как любой нормальный житель этого города спешит в другой конец или в центр с окраины, чтобы выпустить очередной номер журнала или продать на два стула больше, чем вчера, а может, чтобы навестить старую бабушку, давно переставшую отличать дочку от внучки, или прочитать лекцию о категорическом императиве Канта. Глаза забегали по строчкам, пожирая мелкий шрифт.

«Итак, бесконечным преимуществом является то, что мы можем отчаиваться, и, однако, отчаяние – это не просто худшее из страданий, но наша гибель. Обыкновенно отношение возможного к реальному представлено иначе, поскольку преимуществом является, например, возможность быть тем, кем хочешь, но еще большим преимуществом является быть таковым, иначе говоря, переход от возможного к реальному есть прогресс, восхождение. Напротив, когда мы возьмем отчаяние, окажется, что с переходом от потенциального к реальному имеет место падение, и бесконечное превосходство потенциального над реальным как раз и служит здесь мерой падения. Похоже, что подниматься – это не быть отчаявшимся. Однако наше определение все еще остается двусмысленным. Отрицание здесь – вовсе не то же, которое означает не быть хромым, не быть слепым и т. д. Ибо если возможность не отчаиваться равняется абсолютному отсутствию отчаяния, то прогрессом будет как раз отчаяние».

Я проник в текст и ясно увидел все, что хотел видеть и знать. Я еще сомневался, как браться за дело и нужно ли выбиваться из сил, чтобы потерять преимущество, которое имеет отчаявшийся над всеми остальными, кто отсекает в себе возможность отчаяться, живет реальностью, но не представляет, что такое ощущение потенциального, того, что еще не наступило, но уже чувствуется по малейшим деталям, едва заметным признакам, намекам, исчезающим после того, как наступает ожидаемое. Я не заметил, как солнце вылезло из-за туч, собравшихся в кучу и плывущих в сторону от проснувшегося города, шумного и торопливого. – Так, – я прервал чтение и посмотрел на плотно утрамбованную дорожку, покрытую свежими следами ботинок и каблуков. – Адский беспорядок или безупречно организованная жизнь? – усмехнулся я, вспоминая, как трудно было проснуться сегодня и отгородиться от ночного сумбура, перетекающего в дневное безразличие. Я закрыл книгу, предварительно подогнув уголок страницы, аккуратно положил в карман и почувствовал удовлетворение от проведенных в саду минут.

Еще студентом я с удивлением замечал, что многие люди абсолютно непринужденно считали себя цельными развитыми личностями. Их цельность заключалась в том, что они могли читать на иностранном языке, могли расшифровать те или иные события, но никогда не утруждали себя жизнью вне собственных представлений, не догадываясь, что в чужих головах все могло быть устроено совершенно по-другому. Они создавали целую систему принципов, о сути которых не имели ни малейшего представления, потому как не вдумывались, а лишь передавали их словами, наивно полагая, что выслушанная мысль находит смысл благодаря слову. – Где они все сейчас, их убежденность и уверенность в себе? – спросил я, выходя из Александровского сада. – Может быть, это всего лишь данность, часть нас самих, ее невозможно осмыслить? – Я перешел на другую сторону Адмиралтейского проспекта. Солнечные лучи купались в лужах, играя ярким отражением и заставляя всех щуриться. Я приподнял ворот куртки и положил руку поглубже в свободный карман. Еще не прогретый воздух грубо касался кожи. Вдоль тротуара проносились машины, замедляя ход перед светофором с горящей стрелкой. Я прикрыл глаза то ли от яркого солнца, то ли от удовольствия, что наступивший день не ставил неразрешенных вопросов и не наполнял жизнь трудностями, которых я старательно избегал с некоторых пор, когда чувствовал, что расставание с женщиной или потеря клиента являются следствием одних и тех же проблем, не похожих и даже абсурдных на первый взгляд, но приводящих всегда к такому итогу, о котором не хочется думать и признавать, что он случится именно с тобой. Так и произошло, когда я пытался последний раз приблизиться к женщине, казавшейся мне всем тем, чего ждешь и побаиваешься встретить, увидеть в незнакомом человеке.