Право выбора - Михаил Колесников

Может быть, я в самом деле утрирую, приписывая Цапкину и Храпченко черты, которые им не присущи? Всегда ведь замечаешь соломинку в чужом глазу… Храпченко прав: мне ли не знать Цапкина с его бездумным отношением к проблемам науки, с его вечным приспособленчеством? Он просто злит, потешается надо мной, мстит за свое творческое бессилие. С другими он никогда не откровенничает. Он уверен, что я не стану писать жалоб, потому и ерничает. Для него я — своеобразный громоотвод. Мы ведь зачинали вместе. Я всегда относился к нему с плохо замаскированным высокомерием, так как насквозь видел его, презирал. Ему хочется быть в моих глазах этаким ловкачом, пройдохой, умудренным жизнью. Гляди, мол: то, чего ты достигаешь отказом от всех земных радостей, бессонными ночами, я беру шутя. А все потому, что ты — индивидуалист, печешься о собственном бессмертии, а я — свойский парень. Ты с твоей честностью, высокими принципами беззащитен; за моей спиной — ватага «моих» парней. Фигляр, мелкий садист, уверенный в собственной неуязвимости, безнаказанности. Стоит ли с ним связываться, унижать себя?.. Ведь ему только того и нужно.

Я был обезоружен. Храпченко произвел на меня благоприятное впечатление. «А может быть, он прав? — подумал я. — Может быть, администраторы — это особая категория людей?»

— За кляузы не обижаюсь. Попадание все равно не вышло из черного яблочка, — в тот же день сказал Цапкин. — Даже муж с женой бывают недовольны друг другом. А мы с тобой — животные разной породы. Просто захотелось покуражиться, хоть раз вывести тебя из равновесия. Я сделал тебя доктором, профессором, дал тебе коттедж со всеми коммунальными удобствами, предоставил возможность поглядеть свет, пропагандировал твои труды за границей. И вот — благодарность. Посмотрим, что ты запоешь, когда сюда вернется Подымахов…

— Подымахов?

— Да. Подымахова отзывают в Москву! Станет во главе Комитета. Ты Носорога знаешь. Амба! На этот раз Храпченко не поможет: под ним вечная мерзлота уже начинает таять, скоро сядет в лужу…

Весть о возвращении Подымахова принял равнодушно. Когда тебе за сорок, на все начинаешь смотреть иными глазами. Человек устроен забавно. Он не живет, а совершает некую обрядность. Какое мне дело до Подымахова, до его ортодоксальности; почему заблуждения моего учителя должны вечным грузом висеть на мне? От Подымахова мне ничего не нужно. Я никогда не смотрел на лаборатории и институты как на вотчины отдельных ученых. Станет придираться — уйду!..

А с Подымаховым мы будто и не разлучались. В первый же день, когда встретились, он, заметив бутылку кефира на моем столе, подмигнул и протрубил:

— Изживайте, Коростылев, гносеологический априоризм своего покойного учителя. Я всегда ему говорил, что крепкий чай лучше действует на толстые кишки, чем простокваша. Как видите, я оказался прав.

Рентген любил кататься на санках с высоких гор, Пьер Кюри обожал скучную литературу, Эйнштейн ходил без носков. У Подымахова страсть — крепкий чай. Черные, зеленые, байховые чаи, кирпичные, плиточные. Особые секреты заварки.

— Кто такой Цапкин? — заявил на первом же заседании Комитета Подымахов. — Типичный мизонеист. Один известный изобретатель подсчитал: прибыль от своевременного снятия с работы мизонеиста достигает в среднем сорока шести тысяч рублей в год. Отстранив Цапкина, министерство сэкономит в десять раз больше. А убытки, нанесенные им за шесть лет безраздельного самоуправства, не поддаются никакому учету.

На этот раз товарищ Храпченко вспылил:

— Мы вызвали вас в Москву не затем, чтобы вы занимались сведением личных счетов. Ваша задача — помочь институту, ввести научную работу в практическое русло. Мордовать кадры не позволим! Те времена отошли навсегда. И еще запомните: незаменимых людей нет. Займетесь ямокопательством — пеняйте на себя…

Подымахов ухмыльнулся, поглядел на Храпченко с добродушным презрением:

— А я-то по глупости считал, что всякий добросовестный работник, творчески относящийся к делу, незаменим на своем месте. Вот вы как администратор, кем бы вы заменили Ломоносова или Эйнштейна?.. Цапкина и прихлебателей вытурю!

Поднялся, хлопнул дверью.

— Мизонеист — это из какой оперы?.. — спросил у меня Цапкин.

— Мизонеизм — ненависть ко всему новому. Своеобразное психическое заболевание. Бюрократическая шизофрения.

— Понятно. Решил объявить меня шизофреником! Ну, это мы еще посмотрим…

4

Узнав, что Марина — дочь того самого академика Феофанова, Ардашин дрогнул, стал смущенно дергать свой нейлоновый галстук. Лицо от волнения пошло красными пятнами. В первую минуту он растерялся. А сейчас юлит, токует. Если бы он мог знать!.. О черт, не поленился бы съездить в Москву за цветами.

— Почему цветы именно мне? У меня день рождения еще не скоро.

Все равно. Такая встреча — исторический момент! Ведь он, Ардашин, знает все работы академика Феофанова, он считает его великим физиком. Это было племя титанов. Замечательные опыты Феофанова привели к рождению принципиально новых представлений о свойствах и структуре вещества. Он предвосхитил современные методы научно-исследовательской работы в области ядерной физики. Как там, на четыреста двадцать седьмой странице?.. «Сталкиваясь с фактами, ученый применяет абстрактные математические соотношения для того, чтобы связать между собой эти факты и предсказать новые».

Оказывается, Ардашин лукав: академик Феофанов, разумеется, никогда ничего подобного не говорил, не писал.

Марине становится душно от его болтовни. Бочаров не умнее. Вперив бессмысленные темно-голубые глаза в подбородок Марины, спрашивает:

— А правда, что ваш отец построил электростатический генератор задолго до Ван де Граафа?

Блестящие, остроумные молодые люди! Знают, чем развлечь даму…

На губах Марины улыбка.

— Я тогда не разбиралась в подобных вещах. Вернее, меня вообще на свете не было. Спрашивайте Алексея Антоновича.

Да, как ни удивительно, но эти двое развеселили ее.

Ардашин:

— Как вы относитесь к «Дальнейшим соображениям о физической интерпретации преобразований Лоренца» профессора Яноши?

— Первый раз слышу.

Впрочем, это не имеет никакого значения. Она здесь — существо высшей породы, отпрыск! Она прекрасна уже потому, что дочь такой знаменитости, как академик Феофанов. Веснушки не в счет, вздернутый нос тоже. Чужого ребенка можно воспитать. Ардашин готов хоть сейчас предложить руку и сердце. Ему хочется быть внимательным, фатоватым кавалером. Он совсем оттер Бочарова. А Бочаров все созерцает.

Только Вишняков невозмутим. Разглядывает графин на свет.

— Похоже на жидкий натрий. Коэффициент теплопроводности…

Рядом жена Вера. Чад оставили дома на попечение соседки. Вишняковых сотрудники называют: «электронно-позитронная пара». Тут свой глубокий подтекст. Вишняков обращается к жене: «душа Тряпичкин». Она не сердится. А кто не любит приодеться?

Наконец-то вспоминают и меня. Чествуют азартно. Добротно сделанные некрологи. Особенно усердствует Ардашин. Я уже окружен нимбом, записан в соратники великого Феофанова. Я, оказывается, стоял у колыбели атомной индустрии, качал эту колыбель, пока сам не закачался.

— Пусть ваши стержни всегда будут подняты! — провозглашает он. Марина глядит на него с изумлением. Вера прыскает в кулак.

Вишняков ударяется в философию:

— Почему спутник никогда не выходит на строго расчетную орбиту, а движется по орбите, близкой к расчетной? Потому что он одинок, хоть и носит название спутника. Спутнику без спутницы скучно. Прошу за спутников!

Переводит взгляд с моей физиономии на Марину. Все понимающе аплодируют. Ничего, проглатываю. Марина спокойна. Тост Вишнякова воспринимается как соленая шутка. Да и чего еще ждать от человека с такой толстой шеей! У каждой шутки свой подтекст: когда, например, Платон определил человека как животное двуногое и бесперое, Диоген принес ему ощипанного петуха и положил на стол. Однако у Вишнякова есть последователи. Разрумянившаяся Анна Тимофеевна выражается прямолинейнее:

— Давно бы так, голубушка Марина Поликарповна. Да что он тебе, изверг проклятущий! Раз не оценил красу твою девичью, наплюй ему в бесстыжие зенки. А мы тебе, чай, не чужие. На Москве не клином свет сошелся: у нас благодать, живем, как на даче. Живи, радуйся, что руки себе развязала. А жених тут как тут…

Повисает тягостное молчание. Проклятая старуха зашла в запретную зону. Марина ни жива ни мертва. У Ардашина застрял кусок пирога во рту. Вишняков пристально разглядывает графин.

— Цезий, галлий, калий, фека…

— Ну, ты!.. — дергает его за рукав Вера.

Выручает Бочаров. Он делает вид, что ничего не случилось. Громко обращается ко мне: