Право выбора - Михаил Колесников

Но все это было не главное, крохи познания. А я стремился узнать основную, великую истину. Рассуждал я так: у физиков есть понятие: поколения нейтронов. В активной зоне реактора рождаются и гибнут поколения нейтронов. У них одна задача: дать эффективный коэффициент размножения. Физики считают, что нейтронная цепная реакция имеет поразительное сходство с процессами рождения, развития и гибели биологических организмов. Потому-то математические методы, применимые к вопросам биологического размножения, очень часто используются для исследования процесса в реакторе.

Ну, а если продолжить аналогию?..

…Если бы нейтроны обладали разумом, они могли бы воскликнуть: «Мы участвуем в великом процессе!» А каков смысл, каков конечный итог этого процесса? «Мы диффундируем для всеобщего прогресса — и все тут!» Разве не так отвечают люди, когда их спрашивают о смысле бытия?

Копошась в своей активной зоне, в маленьком трехмерном уголке пространства, поколения нейтронов даже не могут подозревать о наличии в природе, помимо их активной зоны величиной с ведро, таких вещей, как вторичный контур, турбина. Это где-то там, за границами их маленькой вселенной… Не знают они и того, что реакция ведется не ради самой реакции, а что у нее есть высший смысл: рождаясь, диффундируя и умирая, нейтроны освобождают огромное количество энергии. Они не знают, для чего нужна эта энергия. И все-таки они — энергетический источник. В итоге они вращают турбину, о которой не имеют ни малейшего представления.

Какую неведомую турбину вращаем мы, поколения людей?..

И мне открылось оно, самое сокровенное… В какие-то мгновения я познал все. Мне сделалось страшно. Я вдруг понял, что я совершенно один в чреве некоего чудовища, пришельца из неведомых глубин. Ни живое, ни мертвое… Чтобы не испугать меня, оно обернулось прекрасной женщиной. Но с таким же успехом оно могло обернуться гигантской змеей, осьминогом, цветком или же неодушевленным предметом. Оно вмещало в себе все. Оно могло творить, овеществлять, Для него не существовало невозможного. Ни доброе, ни злое, оно могло направить жизненный процесс на Земле совсем по иному руслу или же смахнуть органическую жизнь, как ненужную плесень.

Но ему не было никакого дела до нашего прогресса, до наших устремлений. Оно ставило эксперимент. Миллиарды лет тому назад оно решило проследить, как возникает жизнь в другой вселенной, ибо мы — люди, деревья, насекомые, микробы — для него иная форма жизни, иная форма движения материи.

Зачем я понадобился ему, я — жалкий, ничтожный человек?!

«Зачем я тебе?! — закричал я в ужасе. — Зачем? Я ничего не знаю, не умею… Возьми другого, самого умного. Только не меня… Я хочу жить и быть таким, как все…»

«Я не чудовище… — печально прозвучал ее голос. — Не бойся, человек, мне не нужны ни кровь, ни плоть твоя, ни практичная мелочность твоего ума. Я могу дать тебе все: бессмертие, могущество познания. Мы вечно будем вдвоем; а когда тебе наскучит твой мир, я унесу тебя туда, и тебе откроются великие тайны. Выбирай!.. Может быть, тебе нужно то, что вы называете богатством, славой?..»

Но ужас завладел мной, и я не хотел ничего. Ужас не за жизнь, а тот ужас, который сильнее страха смерти: ужас перед неведомым. Я был на грани сумасшествия, корчился, лепетал, приводил глупые аргументы.

Неожиданно я успокоился. В мозгу застучали слова:

«Я разгадала все загадки здешнего бытия… Осталась одна. Ты можешь дать мне то, чего не знают в нашей вселенной, — любовь! Любовь… Я хочу понять это, ощутить. Неужели она сильнее жажды познания? С самого начала наблюдала я за вами, людьми. Я думала. От напряжения субстанции вспыхивали новые звезды, содрогались галактики. Что такое любовь? Ведь это труднее разгадать, чем тайну рождения галактик…»

Что я мог ответить? Мечта прекрасна, пока она недоступна. Стоит ей воплотиться в конкретные формы, и она перестает быть мечтой.

Я не смог бы дать ей любовь. Для этого надо любить. И как объяснить ей?.. Ведь это в самом деле труднее, чем понять тайну рождения галактик.

И я ушел… Снова светило солнце над головой. Свистели сеноставки. Цвел золотистый рододендрон.

Ощущение полной свободы — вот что испытывал я в тот момент. Будто вырвался из чудовищной паутины. Да, я бежал. Я боялся, что оно «раздумает». Когда поднялся на перевал, грянул гром. Гром из чистого неба. Я прислушался и в раскатах грома различил слова: «Человек, я тебя люблю… Вернись…» Еще долго сопровождали меня раскаты грома. Но я не вернулся.

5

Марина слушает разглагольствования Бочарова с непонятным напряженным вниманием. Затем говорит:

— Все это слишком фантастично, чтобы быть неправдой. Просто мелочная практичность человеческого ума не в состоянии охватить все это. Я хочу знать, какую турбину вращаем мы, люди!.. Отвечайте…

Но Бочаров уже сбросил звездный шлейф.

— Я и так заболтался. Объясню как-нибудь в другой раз.

Конечно же он говорил, токовал только для нее. А она, разумеется, поняла, что наконец-то встретила «родственную душу». Ардашина и Вишнякова ни он, ни она не слушают. Обмениваются многозначительными взглядами. Забыты все семейные трагедии. Марина, Марина… Да, Бочарову не откажешь в изощренности. Раньше пели серенады. Теперь вот такое, отчего в голове густой туман. Вера откровенно зевает.

Марина едва приметно улыбается мне: вот, мол, судите сами — не подвела, блеснула умом и других заставила развязать языки. Ваша выучка…

Она упирается подбородком в кулаки и снова напоминает ту юную Марину, которую я знал когда-то.

А я пытаюсь взглянуть на нее чужими глазами. Но это как-то не удается. Мне всегда казалось, что я понимаю ее всю, с ее мелким тщеславием, холодным кокетством и в то же время интеллектуальной изощренностью. А может быть, она совсем, совсем не такая, какой представляется мне?.. Совсем другая. Я знаю о ней не больше, чем может знать наставник о своей ученице.

Да, если смотреть на нее чужими глазами, она некрасива. Она красива только для меня. У нее, по всей видимости, очень неприятный характер. Характер волевого человека, знающего себе цену. Она великая притворщица — вот что.

Она сидит, гибкая, сжатая как пружина, чуть раскачивается, хлопает накрашенными ресницами, но все время себе на уме. Она видит нас насквозь, а нам только кажется, что мы видим ее насквозь. У нее длинная гибкая шея, тонкие розовые пальцы. Но она-то понимает, что красота — вовсе не главное. Красота нужна глупой женщине. Обаяние выше. Обаяние — это нечто неотразимое. В чем оно, обаяние? Почему молодые люди, впервые увидевшие Марину, изощряются перед ней наперебой, стараясь блеснуть эрудицией? Пожелай Марина, и тот же серьезный Бочаров кинется исполнять все ее прихоти. Отчего? «Синий чулок» новой формации, «синий чулок», который считает радости жизни выше всякого научного бдения.

Ее увлеченность наукой холодная, расчетливая. Я для Марины, должно быть, старый глупец, рабочий муравей. Она инициативна и умеет окружающих подчинять себе. Женщины отзываются о ней без всякого доброжелательства. Даже ее подруга Инна Барабанщикова. Вздыхая, как бы сочувствуя неурядицам в личной жизни Марины, та же самая Барабанщикова не может скрыть радости по поводу того, что и с этой «гордячкой» могут происходить самые обыкновенные некрасивые вещи. «Да разве он ей пара?! Белокурый, красивый, мужчина что надо… А она что?.. Подумаешь, дочь известного физика! При чем тут отец? Отца давно нет в живых. Ей нужно бы попроще, чтобы командовать можно было. А белокурым не очень-то покомандуешь…» А почему попроще?

Я знаю одного профессора-экстремиста, который невзлюбил Марину с первого дня лишь потому, что она дочь Феофанова. Он тихо измывался над ней три года и, как бы блестяще она ни отвечала, выше четверки никогда не ставил. Но он натолкнулся на внутреннее сопротивление необыкновенной силы. Она даже не выказывала к нему презрения. Он просто для нее не существовал. Не жаловалась, не пыталась уличить его в пристрастии, в недобросовестности. Глухая борьба велась не на жизнь, а на смерть. Экстремист выходил из себя, при одном взгляде на Марину терял самообладание. Он приписывал ей несуществующие грехи, однажды даже оскорбил, делая грязные намеки на ее якобы распутное поведение. Он, видите ли, приметил ее в ресторане с одним молодым человеком. Она не вскипела, не пошла к декану, а спокойненько забрала зачетную книжку, где красовалась жирная тройка, и, не удостоив профессора взглядом, вышла. Экстремист понял, что переборщил, бросился за Мариной, стал просить прощения. Но она не стала его выслушивать. Он был сломлен, начал заискивать. Он влюбился по уши, надоел ей до омерзения. Даже грозился учинить над собой расправу. Она осталась глуха. Она была непреклонна. Экстремист был для нее лишь одним из многих дураков, которых приходится терпеть, потому что так устроена жизнь.