Семья Наливайко - Федор Кравченко

Мать смущенно сказала:

— Да это я сама напросилась… Чтоб чем-нибудь заняться.

— Хитрая у нас мамаша, — сказал Петр. — Ну, если так, можно в шашки доиграть.

— Потом, потом… когда вернешься…

Все трое собрались уезжать на рассвете. И мать не плакала. Она давала строгий наказ: писать почаще письма и беречься на фронте; не храбриться там, где: не нужно; поскорее разделаться с проклятыми фашистами и домой вернуться.

Глядя на мать, Анна также сдерживалась, только прижимала к щекам руки Романа и вздыхала. А Клавдия, передав сонного Леню матери, несколько минут бежала за подводой, на которой уезжал Максим, и надрывно рыдала.

Утро было ясное и веселое, трудно было поверить, что братья на смерть идут. Мать долго стояла посреди улицы и глядела, как постепенно уменьшается, удаляясь, подвода, как три фигуры братьев сливаются в одно неясное, бесформенное пятно.

Когда подвода исчезла за косогором, мы вернулись в дом; пока невестки возились с малышами, мать вышла в пустую комнату, где стояла кровать Петра, и долго глядела на висевшую у изголовья фотографию отца. Я стоял в дверях, не решаясь подойти ближе и в то же время не желая оставлять ее.

Мать наконец заметила меня и пальцем, как маленького, поманила к себе. Когда я подошел, она взволнованно обняла меня, прижалась к моей голове горячей щекой и только, теперь дала волю слезам.

— Тебя, Андрей, я никому не отдам, — шептала, она, — никому…

VIII

Проводив Романа, Анна Степановна сразу же ушла в школу, а оттуда вместе с учениками — в колхоз. Теперь, как никогда, колхозу нужна была помощь; нельзя терять ни одной минуты…

Клавдия весь день просидела дома и все время плакала. И вечером мать застала ее плачущей.

Утром Клавдия пришла из сельсовета расстроенная. Она сообщила, что Сидор Захарович добился отсрочки для колхозного механика Степана Стародуба. Это совершенно точно, ей сказал один служащий военкомата. Клавдия возмущалась, что ученого агронома послали на фронт, а какого-то доморощенного механика оставляют в тылу.

Мать также недоумевала. Петр был не хуже Степана: он и на тракторе и на комбайне работал. Это был лучший механизатор МТС. И вот его мобилизовали, а Степан остался. «С чего бы это?» — спрашивала мать.

Клавдия горячилась.

— Я знаю… я все знаю, — говорила она, со злостью смахивая выступившие на глазах слезы. — Степан ухаживает: за Софьей, за председателевой дочкой. Вот почему.

— Не думаю, — сказала мать, но видно было, что все это волновало ее.

Клавдия продолжала горячиться:

— А я думаю… Максима и Петра забрали, а такого «незаменимого» специалиста, как Степан, оставили. Прямо смешно… Что хотят, то и делают.

Меня самого это обозлило. На следующий день я увидел Степана у кузницы. Наша кузница стоит над прудом, как бы разделяющим хозяйство двух колхозных бригад. По утрам в тихой воде играет пламя пылающего горна. Возле кузницы всегда стоят лодки на приколе (ребята из второй бригады увлекаются греблей). По другую сторону пруда белеет дом, в котором помещается колхозная контора. У дома вербы шумят, тополя заглядывают в воду, любуются своей серебристой листвой. У этого пруда все мое детство прошло…

Я подошел к Степану в ту минуту, когда он, весело насвистывая, держал клещами раскаленную полоску железа; бородатый кузнец, как бы шутя, ударял молотком по красному концу, заставляя его расширяться.

Не прерывая работы, Степан спросил:

— Что скажешь, Андрей?

Я слукавил. Я передал ему привет от братьев, ушедших на фронт. Они рады были, узнав, что хоть один хороший парень остался в тылу. Все-таки девушкам веселее будет.

Степан недоумевал. Тогда я откровенно рассказал ему о слухах, которые почему-то до сих пор не дошли до него. Степан посмотрел на меня ясными зеленоватыми глазами, как бы проверяя, не шучу ли я; затем лицо его налилось кровью, брови нахмурились и глаза потемнели.

Бросив клещи на землю, он сделал несколько шагов в сторону, намереваясь обойти пруд, но вдруг решительно побежал вниз, к лодкам.

Высокий и плечистый, он ввалился в одну из лодок и со страшной силой ударил веслом по воде. Лодка помчалась к другому берегу с невероятной быстротой.

Вот кому быть чемпионом гребли, а он почему-то увлекался футболом.

Спустя две — три минуты он уже скрылся в дверях конторы.

«Значит, он сам ничего еще не знает», — подумал я. В этом можно было теперь не сомневаться.

Что было дальше, не скажу, но Степан по-прежнему оставался в колхозе, занимаясь ремонтом уборочных машин. Правда, он помрачнел, избегал встречаться с призванными в армию ребятами и страшно злился, когда ему задавали обычный вопрос: не получал ли он из военкомата повестки?

Я начал презирать его.

IX

Смешно теперь вспоминать, как я бегал в военкомат и упрашивал, чтобы послали меня на фронт. В конце концов я или понравился военкому, или надоел ему: он пообещал «заняться этим вопросом». Вскоре я получил повестку. Я не знал, как сказать о ней матери.

Вечером мы, как всегда, сидели у себя в комнате и вспоминали братьев. От Виктора не было никаких вестей.

Часто перед сном мать вынимала из своей папки старую газету, в которой был напечатан портрет Виктора, и долго вглядывалась в его лицо. Он был мало похож на себя, но у нас не было другого портрета. Виктор не любил сниматься; он рано ушел из дому и редко навещал нас. Он был по призванию летчик. Рассказывая о Чкалове, он с загадочной улыбкой прибавлял: «Валерий Чкалов не успел облететь земной шар, но кто-нибудь из нас, молодых, совершит это».

Приезжая в отпуск после длительной разлуки, Виктор внимательно осматривал комнату и точно устанавливал, что изменилось у нас в доме за два — три года. Он радовался, замечая вышитое матерью новое полотенце или скатерть.

С большой тревогой мать ждала писем от него. Если бы он хотя открыточку прислал, легче было бы мне разговаривать с матерью.

И все же я должен был сказать ей, что мне прислали повестку. Но я сказал ей об этом не сразу. Я спросил ее, хочет ли она послушать народную «Думу».

— Какую думу? — недоумевала мать, подняв на меня грустные глаза.

— Думу про мать и ее сыновей.

— Почитай, — сказала мать, любившая слушать мое чтение. — Послушаю.

Я раскрыл книгу, но мне нечего было читать: я любил сочинять сказки или думы, и я рассказал ей про мать молодых казаков:

— То не гром грохотал над полем, не буйные ветры Налетели: то вражье войско шло походом на Украину.

Начали и запорожцы собираться в поход. А у одной вдовы было четыре сына — четыре сына, как один: красавцы.

Стали они спорить промеж себя: кому в поход идти, а кому со старой матерью остаться? Слушала мать их спор, а сердце томилось и замирало. Сама не знала: кого из них оставить? Все четверо были кусками ее сердца.

А братья спорили:

«Пусть старший остается дома, он уже успел повоевать, ему и отдохнуть не стыдно».

Старший сердился и говорил:

«Пусть младший оберегает мать, мы обойдемся без него в походе».

А средние — те уж на коней взобрались и саблями побрякивали.

Вздохнула мать, прислушавшись к их спору:

«Идите все четверо, не спорьте. Побейте врага и скорее домой возвращайтесь».

Как услыхали эти слова сыновья, как гикнули, — будто птицы взметнулись кони; пыль тучей поднялась до неба. Глянула мать, — пыль улеглась, а сыновей не видно.

Помчались они в поход.

Ждала их мать, ждала, не плакала; все вспоминала каждого в отдельности: как родила, как вырастила. И радовалась, что все четверо смелыми казаками стали…

В степи шел бой. И вскоре разбили врагов казаки. С веселым шумом и песнями возвращались они с похода. Мать ждала своих сыновей и радовалась, что война кончилась.

Вдруг появились кони средних сыновей без седоков — лишь седла казацкие красовались на конских спинах. Сжалось материнское сердце, заныло, но она не заплакала.

«Есть у меня еще старший и младший — они утешат меня, старуху».

Вдруг видит: мчится конь старшего сына без седока и так жалобно ржет. Еще больнее сжалось материнское, сердце, но она сказала:

«Есть у меня младший — будет он утехой мне в старости».

Вдруг видит мать: мчится конь младшего сына без седока, только стремена пустые звякают. И не выдержало материнское сердце — заплакала, зарыдала она, седую голову склонив на плетень.

Слышит она — опять казаки поют. Последние рубаки возвращаются: с повязками на головах, усталые, но песни поют веселые. Прислушалась мать: казаки о ее сыновьях поют; поют о том, какие они смелые да отважные, как врагов рубили храбро, как Украину-мать отстояли, защищая кровью…

Стала мать у ворот и глаза вытерла, лицо ее посветлело, зарумянилось.

А казаки пели, возвращаясь с похода; пели о своих товарищах-героях…