Семья Наливайко - Федор Кравченко

Мать долго не знала, как от него отвязаться. Петр ей помог. Как-то он поймал бродившую по двору утку и дал дядьке Никите в обмен на принесенную им дикую. И вскоре все начали менять домашнюю птицу на дичь.

Дядька не отказывался; он охотно приносил к себе домой живых кур, уток. Тетка Варвара нервничала. Еще бы! Муж целую птицеферму развел во дворе. Надо было ухаживать за птицей, а тетке некогда было: она служила в больнице санитаркой.

На этот раз дядька Никита появился с ведром свежей рыбы. Он поставил его посреди комнаты (видно было, как рыба играет, расплескивая воду), затем, встревоженный, подошел к столу и спросил, обращаясь к самому сведущему в политике племяннику:

— Правда, Роман, что фашисты против нас пошли?

Он на рассвете рыбу удил. У реки нашли его тетка Варвара и Гриша. Они сказали ему про войну, но он все еще не верил. Он ждал, что скажет Роман, которого в доме называли политкомиссаром.

— Да, — взволнованно проговорил Роман. — Гитлер на нас вероломно напал.

Дядька Никита рассвирепел. Опрокинув в рот полстакана водки и сердясь на тетку Варвару, заставлявшую его закусывать, он ударил кулаком по столу с такой силой, что вся посуда задребезжала.

— Сто сорок семь чертяк в пузо ему, проклятому! Дайте мне этого самого Гитлера, я из него немецкую сосиску сделаю.

Он был смел и воинствен, но ему не везло. В первую мировую войну дядька Никита был артиллеристом и, как он сам об этом рассказывал, из пушки ворон пугал. Ни одного немца не привелось убить.

В 1918 году, когда немцы захватили Украину, дядька болел и не мог пойти в партизанский отряд. Когда он наконец выздоровел, немцы уже удирали. Так и не удалось ему повоевать.

В это воскресенье он пил больше, чем обычно. Когда графин опустел, дядька, не прощаясь, вышел на улицу.

Он шел в сопровождении совершенно расстроенной жены и сына, продолжая горланить:

— Гриша, приведи его ко мне, этого проклятого Гитлера! Я его проучу!

На следующей день, когда Гриша уезжал, тетка Варвара плакала, а дядька наставительно говорил, неся Гришин чемодан:

— Помни, Григорий, орденов мне твоих не нужно, можешь и без орденов вернуться. Но чтоб от Гитлера и порошка не оставил.

Гриша молча улыбался. Его посылали в танковое училище, и я думал, глядя на него: «Хорошо, что Гриша трактор изучил, теперь пригодится». Но сам он не говорил об этом. Был он молчалив, как мать, но задирист, как отец.

Прощаясь, он сказал мне:

— Если я не вернусь, Андрей, не забудь про моих стариков.

Мне стало не по себе.

— Думаешь, я дома останусь?

— А кто тебя, очкастого, на фронт пошлет?

— Чем же я хуже тебя?

— Не сердись, Андрей, — сказал дядька Никита. Затем он прибавил, окидывая сына гордым взглядом: — Гриша у меня заправский солдат!

VII

Петр и Роман еще больше подтянулись, почувствовали себя настоящими солдатами. А Максим как-то осунулся. Он был взлохмачен и очень скучен.

Мать говорила, утешая его:

— Да не волнуйся, сынок, тебя не пошлют на фронт. Не могут же оставить колхоз без агронома.

Максим злился. Почему это мать думает, что он не хочет воевать? Никто не смеет обвинять его в трусости…

«Да ты не трус, — хотелось мне возразить брату, — просто в тебе прадедовская кровь испортилась… прокисла… Ты не вояка, а хлебороб».

Однако я не решался заговорить с Максимом и только со стороны наблюдал за ним.

По утрам он, как обычно, торопливо одевался, собираясь в поле. У него были веселые глаза; он вполголоса напевал какую-нибудь шутливую песенку. И вдруг, вспомнив про войну, начинал хмуриться. Он угрюмо ходил по комнате из угла в угол, как заключенный.

Получив вызов из военкомата, Роман облегченно вздохнул, Петр по-мальчишески обрадовался, а Максим окончательно увял. Несколько раз перечитывал он адресованную ему повестку, словно все еще не веря, что это именно ему предлагают явиться с документами и дорожными вещами.

Мать расстроилась, глядя на него. Максим увел ее, плачущую, в другую комнату… Братья ушли, и в доме никого не было, кроме меня. Максим говорил слишком громко, и я (каюсь) невольно прислушивался к его словам. С матерью он говорил откровенно, как на исповеди:

— Да, я боюсь, мать. Боюсь, потому что ничего не смыслю в военном деле. Меня в первом же бою ухлопают. Будь она проклята, эта война! Теперь решает техника, а я кто? Агроном.

Мать говорила так тихо, что я ничего не слышал. Максим все время прерывал ее. По-видимому, он уже плохо владел собой.

— Нет, нет, мать, это конец. Надо прямо смотреть правде в глаза. Прошу тебя, не обижай Клаву… береги Ленечку. У них, кроме нас с тобой, никого нет больше.

Он уже «хоронил» себя… Меня это взбесило. Не помню, как это случилось, но я вдруг распахнул дверь и очутился с глазу на глаз с матерью и Максимом. Они молчали. Но им было ясно, что я подслушивал. Да я и не скрывал этого. Я собирался поговорить с Максимом, как мужчина с мужчиной. Мне стыдно было за него, старшего брата, большого, взрослого человека…

Мать догадалась, в чем дело, и вытолкала меня за дверь. Только тогда я понял, как глупо мое поведение. Я вышел на улицу и остановился, не зная, куда идти. Правду говоря, я сам почему-то начал думать, что больше никогда не увижу Максима. Такому, как он, действительно легко погибнуть в первом же бою.

День прошел как в тумане. Вечером началась подготовка к отъезду братьев. Максим бодрился, пробовал даже шутить, но взгляд его выражал обреченность.

Матери некогда было и поплакать как следует: председатель колхоза поручил ей срочную работу. Она сидела у стола и что-то подсчитывала, в то время как Клавдия и Анна готовили дорожные мешки. Мать изредка поглядывала на них. У нее что-то не ладилось; она морщила лоб, почесывала пальцем висок и опять считала. Не было Романа, он мог бы ей помочь. Он, бывало, оторвется от своих книг, посмотрит на озабоченную, склонившуюся над бумагами мать и скажет;

— А ну, ну, что там подсчитать надо?

— Ты хоть на бумажке запиши, — говорила мать, радуясь, что нашелся помощник.

— Говори, так запомню.

И не успевала она цифры повторить, как он уже объявлял сумму. Будто фокусник… Потом, чтобы у матери не возникало сомнений, подходил к ней, смотрел ее записи и быстро-быстро щелкал на счетах. Мать с удивлением убеждалась, что он сосчитал верно. И не могла надивиться она: откуда у Романа такие способности, если дедушка и бабушка были совсем неграмотные…

А он только улыбался, опять принимаясь за свои книги.

Он был политиком и математиком, техником и педагогом. Работа в школе механизации многому его самого научила.

Теперь у матери совсем не ладилась работа. Она отложила бумаги в сторону и начала помогать невесткам. Клавдия всхлипывала, укладывая в мешок носовые платки и полотенца. Незаметно от матери и Анны она прижала один из платков к своей влажной щеке и затем бережно положила его в сумку, прикрыв полотенцем.

Первым появился Петр; он успел уже обойти всю родню и знакомых девушек. Подойдя к матери, он пристально заглянул ей в лицо. И, убедившись, что она не плачет, с радостным изумлением сказал:

— Все-таки наша мама молодец! Ну, давай сыграем в шашки на прощание.

Он дома бывал только по воскресным дням. После тяжелой работы в поле он охотно играл с матерью в шашки. Зная, что мать его ждет, Петр не спешил к девушкам и долго оставался с матерью, стараясь развлекать ее. Она рассказывала ему все наши семейные новости. Со мной она о домашних делах не говорила; я считался еще мальчишкой, а Петр был взрослым, и он понимал мать. — Но сегодня, играя в шашки, она молчала, постоянно сбивалась, наконец поднялась.

— Хватит, — сказала она смущенно. — Вернешься с фронта, сынок, тогда доиграем.

— Ладно, — быстро согласился Петр. — Я вот замечу, где чьи шашки стоят… А теперь вот что, мама: я немного помоюсь и надену в дорогу чистое. Кто ж его знает, когда придется в баню сходить.

Он долго возился в кухне, насвистывая и фыркая. Когда пришел Роман, он пригласил его «выбаниться» за компанию. Роман сказал:

— Поналивал ты здесь, мать целую неделю будет после тебя убирать.

— Сказано — холостяк, — пошутил Максим, — для него все пустяк.

— А вас, женатых, жены помыли как следует? — смеялся Петр, появляясь на пороге. Он уже был одет, но все еще тщательно вытирал волосы и шею мохнатым полотенцем. — Женатым, конечно, удобнее, но мне поздно жениться. Вернусь с фронта, тогда и женюсь. Ты смотри, Андрей, как бы твоя Нина не вышла за меня замуж. Она уважает танкистов.

Он по-прежнему дразнил меня. Я отмалчивался.

Мне и мать покидать не хотелось, и с братьями уехать охота была. До поздней ночи мы просидели все вместе. Роман, помогая матери, добродушно ворчал:

— Бессердечный человек этот Сидор Захарыч! Знал ведь, что сыны на фронт уезжают, и все же работу подкинул. Подождать бы мог.