Кассеты Шохина - Светлана Винокурова

Сегодня тринадцатое. Сашка сейчас позвонил. Сказал, что нарисовал свой «бензиновый» сон. Надо бы сбегать поглядеть, но неохота... Нет, не так. Не неохота. Как бросил рисовать, стало трудно смотреть чужое... Поглядишь — и чуть ли не реветь потом тянет. А тетя Наташа точно не удержалась. Сашка потихоньку психует. Говорит, целых полгода все было путем. А теперь вот опять. Всё, вырубаю...

Двадцатое января. После школы пошли к Сашке. Спросил его, как там у него с вопросом «зачем». Сашка сказал, что, если даже та высшая сила есть и знает ответ, он для нас не годится. Только для нее. Сашка теперь думает, что у этого ответа такая особенность: для каждого он свой. Для нормалов один. Для него второй. Для меня — третий... Все их сами находят. А если не находят, дело плохо. Вот пузыри в закипающем чайнике лопаются потому, что оболочка у них слабая и не выдерживает давления. И если человек живет без своего ответа, у него тоже как бы слабая оболочка. Которая легко разрывается, и он уничтожается как личность... Это такой физический закон — про пузыри. Сашка у дверей физики подслушал, когда Селедка его выставила с немецкого... Но этот закон можно, Сашка считает, распространить и на людей. Еще он сказал, что мне нельзя бросать рисовать... Что разговоры с собой, как у меня на кассетах, тоже развивают личность, но этого в моем случае мало. А он не хочет, чтоб я уничтожился! Илья Ильич недавно, в общем, о том же говорил... Позвонил из художки. Все допытывался, почему не хожу. А что отвечать? Потому, что отцу сказал: больше платить не придется? Ха, тоже мне объяснение... Не хожу, и все. Не знаю, зачем мне это надо. Он долго убеждал. Кажется, расстроился. Было б из-за чего! Из-за меня... Надеется, что передумаю. Велел записать его домашний телефон и звонить, если захочется. Я записал. Да только не уверен, что захочется... Все-таки жалко, если Сашка прав. Если общего ответа, чтоб для всех, нет. Сам-то когда еще найдешь! Да и непонятно, как его искать... Ну, ладно. Все.

Двадцать седьмое января сегодня, понедельник. Ну, Селедка отмочила! Химичка заболела, и первого урока не было. Селедка провела на нем классный час. Про всякое говорила, а потом про ЛТО. Это лагерь труда и отдыха, летний. Чтобы мы уже сейчас о нем подумали. Сашка бросил просто так, мне, а не ей: «Да ну его». А она услыхала и говорит: «Раз-зумеется, ЛТО — не ЛТП, насильно туда не тащат. Уж это ты должен знать, Мамонов!» Сашка сначала уставился на нее, а потом схватил портфель — и к двери. Селедка его за рукав: «Куда? Ты что себе позволяешь!» Но он крикнул: «Пусти», — выдернулся и выскочил. Я ничего не понял. Ирка Крупова спросила вслух: «Что это — ЛТП?» Лямин засмеялся и сказал, что там алкашей лечат. А Селедка прямо взбесилась из-за Сашкиного «пусти». Назвала его хамом и понесла: все мы дети своих родителей, Сашке, судя по всему, не миновать кривой дорожки, и тэ дэ, и тэ пэ... Ну, тут я врубился, почему он выскочил. И на перемене треп насчет этого противно было слушать. Лямин предположил, что кого-то из Сашкиных предков загоняли или загоняют туда лечиться... На втором уроке Сашки не было. Я хотел сбежать, но потом подумал: а может, ему лучше переварить эту Селедкину глупость одному? Сам знаю, до чего неохота иногда никого видеть. Но после уроков зашел. Что-то никого не было. Ну, у тети Наташи бывают вечерние смены — она работает на овощной базе. А вот он куда смотался? Завтра спрошу. Ну, вроде все.

Владик лежал на кровати и листал детектив, он любил читать лежа. Детектив попался нудный, но в чем все-таки дело, узнать хотелось. Владик заглянул в конец, и через пять минут все стало ясно...

Потянувшись, он подумал: «Не забыть бы с утра сунуть в сумку чертежную доску». Вышел в коридор, еще раз без толку накрутил Сашкин номер... «Ладно, — сказал себе, — расспрошу завтра, чего у него и как...»

Откуда Владику было знать то, о чем не каждый взрослый-то человек помнит: все, что происходит с нами в нашей жизни, — происходит только сегодня. Всегда сегодня! А завтра — случается и так — не наступает вовсе.

Прокрутил вчерашнюю запись, сто раз прокрутил... Ну почему я такой дурак?! Почему сразу не побежал за ним?! Оля права — ничего не вижу, что под носом! А Селедка... Таких вообще!.. Таких уничтожать нужно! И Сашка дурак! Нашел кого слушать! Нет, ну как же он мог... Я не понимаю: как он мог?! И никто теперь не узнает, что ему приснилось в том сне... Идиотская мысль, а я думаю! О том, что у него было в его последнем сне!

Класс лихорадило: приезжала врач, выясняла, нет ли еще токсикоманов в седьмом «Б». На родительском собрании Селедка призвала каждого родителя проследить, не появились ли у его ребенка пагубные привычки, и предостерегла: у некоторых детей они образуются с удивительной легкостью.

Прошло классное собрание. Притихшие ребята отмалчивались, собрание шло вяло. Но после того как Селедка произнесла: «Мне, как и вам, очень жаль, разумеется, вашего товарища...» — после этого произошло неожиданное.

Владик Шохин, мальчик, на ее взгляд, инертный и замкнутый, причем из вполне приличной семьи, прервал ее на полуфразе с самым развязным видом.

— Вам? — спросил он. — Сперва убили, а теперь жалко? Здорово у вас выходит!

И тут случилось совсем уж неожиданное... Немецкая Селедка поправила очки, мелко зашевелила губами — и вдруг схватилась руками за лицо и вышла из класса...

В этот вечер Владик заболел. Наверное, переел снега — глотал его все последние дни, постоянно почему-то хотелось пить.

Сначала заболело горло, потом голова. Он померил температуру: тридцать восемь. Через полчаса оказалось уже тридцать девять. Из какого-то упрямства он ничего не сказал отцу, прикрыл дверь в свою комнату и лег. Мама была в командировке, должна была вернуться на днях...

Ночь запомнилась плохо, хотя он просыпался без конца. Было так жарко, что Владик настежь открыл балконную дверь. От морозного воздуха стало лучше, и он уснул, но проснулся от той же духоты и жары. На лоджию намело снега, и Владик вышел на тошных ногах полежать на нем. Лежать было приятно, вставать не хотелось, но он все-таки встал и вернулся в постель. Потом снова вспомнил про распахнутую дверь и решил сходить еще раз, но его не пустила мама. Она сидела на кровати с краю, тяжелой рукой прижимала его ноги и говорила: «Лежи, лежи, не надо. Можешь простудиться».

Владик нехотя послушался и закрыл глаза, а когда открыл, на мамином месте сидел Сашка.

«Ты! — сказал ему Владик и от восторга немного задохнулся. — Слушай! Ты мне скажи: у тебя случайно тогда? Или, может... Знаешь, я все время про это думаю! Скажи!»

Сашка непонятно покачал головой и промолчал. Но Владик решил не обращать на это внимания.

«Ты зря... Тебе никак нельзя умирать! Ну как ты это не понимаешь? Нельзя! А какой сон ты тогда увидел?»

Сашка начал тускнеть, размываться и пропал... Владику стало так обидно, что он заплакал:

— Ну куда ты опять от меня? Ладно, я ничего не буду спрашивать! Не буду, слышишь?

Он вернулся. Владик обрадовался, и его снова затянуло в душное, черное — на этот раз уже до утра...

Зима кончалась. За окошками класса солнечно подтаивал снег. Ошпаривала мгновенная мысль: «А Сашка не видит!» Изредка, в какие-то шалые секунды, чудилось: повернешь сейчас голову — и он тут! Не дыша, поворачивал. Мир был пуст, как соседняя половинка парты.

...Третье марта уже. Давно не брался за маг. Больше месяца прошло. Болел тут недели две. Нет, больше. Да это неважно. У тети Наташи вчера был. А в школе запустил все здорово. И нагонять неохота... Как-то не о чем говорить. Все...

Нет, говорить можно было бы о многом — наверное, даже о слишком многом. Например, о чувстве вины, от которого никуда было не деться. С которым надо было жить. Не день и не месяц — всю остальную жизнь жить! От этого Владику становилось холодно и мертво. И мысли появлялись тоже холодные и мертвые. Он постепенно привык к ним и уже их не боялся. Вот только маму было жалко, и потому Владик подолгу вертел эти мысли так и этак, словно детали конструктора, но ничего конкретного соорудить из них все-таки не пытался...

Еще можно было бы рассказать о бессильном отвращении к пятнистому от фонарей потолку в его комнате. Может быть, именно из-за этого отвращения так трудно было теперь засыпать? А сны снились захватывающие, детективные: с погонями, западнями и спасениями, убийствами... И после красочной чехарды такого сна — резкий, как щелчок, обидный до слез обрыв в реальность, в тиканье будильника, на котором второй или третий час ночи... Но тикал он бессмысленно. Похоже, на ночь стрелки умирали, и над Владиком навечно зависал пятнистый глухой потолок, и не верилось, что есть на свете такая вещь, как утро. Что в мире вообще что-то есть, кроме этого потолка и мертвых стрелок...

О многом можно было бы рассказать. О столь многом, что у Владика не было сил и слов даже пробовать...

Тетя Наташа сменила работу: пошла санитаркой в больницу, где лежала в феврале. И не жалела, хотя на новом месте сильно уставала. Приходам Владика была рада. Но однажды сказала своим негромким, домашним голосом: