Граф в законе. Изгой. Предсказание - Владимир Смирнов

В графство он вошел со своей надежной командой. В ней была и Леонелла…

Леонелла… Студент невольно закрыл глаза и блаженно любовался, святотатствовал, представляя ее обнаженной. Хорошо, что на этот раз путь к Графу оказался долгим, можно будет с чувственным наслаждением припомнить все, что он слышал о ней. Да, собственно, не так уж и много…

Олег встретил ее впервые, когда, еще будучи курсантом, проходил стажировку в райотделе милиции. Тогда велась беспощадная война с проституцией. Пятнадцатилетняя Люська — это позже она стала именовать себя Леонеллой — ошарашила милиционеров гневным заявлением:

— За что меня взяли? Я никогда такими грязными делами не занималась!..

Участковый от хохота прямо-таки сполз со стула.

— Ну и девка! Да я ж тебя третий год на панели вижу… Чего заливаешь?

А она справку на стол.

— Я девственна. Никогда с мужчинами не спала…

Хохот чуть поутих… Но милицию так просто не проведешь: мало ли как справку можно добыть…

— Давай-ка, дорогуша, топай к нашим медикам…

Пошла. Те подтвердили: девственна!

Зачесались у милиционеров затылки. Ничего не понять! Застукали ее в номере одного командированного… А теперь отпускать надо…

Тогда вмешался Олег:

— Послушай, Люська, мы без труда найдем повод, чтобы отправить тебя на сто первый километр… Но, если ты сейчас все честно расскажешь, отпустим на все четыре стороны… Договорились?

Она рассказала.

Встречалась с клиентами у гостиницы «Москва», там останавливаются большие чины — партийные секретари из республик, областей, председатели исполкомов.

Старые, а к молодому медку липнут, как мухи. Говорила: «Сначала гуляем в ресторане, потом пятьдесят рублей в залог. А если понравлюсь — добавите еще…» Соглашались сразу. Деньжищ у них куча…

Когда приходили в номер, брала полсотенную и развязывала ему галстук, дальше он сам сбрасывал все с себя и под одеяло…

— Тогда я снимала трусики, — говорила Люська, — и вешала их на видное место — на спинку стула, на край стола, чтоб лежал и видел их, кобель перезрелый. Спрашивала: «Где можно помыться?» Он указывал на ванную. Там я пускала воду во весь напор, а сама спокойненько к двери и в коридор… Знала, что он долго будет лежать, слушать шум воды. Трусики, они на виду, перед глазами — значит, здесь я…

— И не боялась? — Олег не скрывал своего восторженного удивления.

— Нет. А чего бояться? Не пойдет же он на меня в милицию жаловаться…

— Не пойдет! — весело поддержал ее участковый.

Лицо Люськи было печально, а в глазах бегали озорные искорки.

— Отпустите меня, граждане милиционеры, я не гулящая… А то, что трусики мои брали за пятьдесят целковых, так то их, покупателей, дело…

Эта история позабавила Студента. Он спросил тогда дядюшку Цана:

— Сейчас она так же работает?

— Нет, сейчас у нее свое большое дело. Она покровительница ночных бабочек. А еще… — Дядюшка Цан приложил палец к губам. — Наш Олежек — свет в ее окошке, не надышится на него…

Забавно рассказывал дядюшка Цан, умело имитируя интонации голоса, выражения лиц, жесты тех, о ком говорил. Студент чувствовал, что он многое увлеченно домысливает, стараясь поразить, рассмешить собеседника, но воспринималось все так достоверно, словно дядюшка Цан сам был свидетелем происходившего.

Каждый раз, когда Граф уезжал домой, Студент спускался в бывшую монашескую келью, где вершил свои непонятные дела дядюшка Цан, и слушал новые удивительные истории.

Но однажды — это случилось поздним вечером — он открыл для себя другого, страшного дядюшку Цана. Веселый и добрый рассказчик стоял, широко расставив ноги, над белым эмалированным тазом. Остекленевший, сверкающий взгляд, на губах подрагивает чувственная улыбка… А в тазу судорожно бьется крошечное тельце серого котенка, импульсивно отталкивая когтистыми лапками… оторванную головку. Летящие брызги крови прилипают к белому окружью таза, сползают вниз густыми живыми растеками, образуя вокруг котенка подвижную темно-красную лужицу.

— Вот чертенок! — усмехнулся дядюшка Цан, заметив Студента. — Кормил, кормил, баловал его, а он цап меня за руку… Больше не будет, мерзавец этакий…

На тыльной стороне руки дядюшки Цана была прочерчена тоненькая, с сантиметр длиной царапина.

Смешанная волна страха, отвращения и жалости окатила Студента.

— Я позже зайду, — глотая комок в горле, произнес он и выбежал из комнаты.

Вслед ему долетели прерывистый, леденящий смешок и слова:

— Крови испугался? Слабак…

Олег, к счастью, оказался у себя. Плюхнувшись на стул, Студент сбивчиво, волнуясь, рассказал ему об увиденном.

Спокойно выслушал его Олег и сказал неожиданное:

— Примите все как есть. Дядюшка Цан — обаятельный человек и сладострастный садист. При одном упоминании его клички — Крест — у многих наших мороз по коже продирает… У него ведь на счету десятки жизней, но, представьте себе, ни одной оставленной улики — профессионал высочайшего класса… Признаюсь, что мы его пожалели, спрятали, когда он отправил на тот свет одного дотошного сыщика… Что поделаешь, любит он выращивать кипарисы…

— Какие кипарисы? — удивился Студент.

— Дерево такое есть. Символ траура… Но мы не раскаиваемся, работает он у нас блестяще… А кличку Крест ему дали за наколку на груди. Воры это слово расшифровывают так: «Как разлюбить, если сердце тоскует». Я не знаю, о какой любви идет речь — к женщине или к трупам… Вот так-то, Студент… Теперь вы слишком много знаете… Но этого не знает Граф и не должен знать, поняли?..

С тех пор Студент реже заглядывал к дядюшке Цану, прохладнее, сдержаннее стал относиться к нему. Но дядюшка Цан, казалось, не замечал этого…

…Воспоминания остались где-то позади, когда машина подъехала к зеленым воротам с двумя красными звездами.

Бордовый пропуск, который протянул хмурый шофер долговязому, сутулому охраннику в солдатской форме, произвел неожиданный эффект. Тот вытянулся в струнку, отдал честь, уважительно скосив глаза на штатского пассажира. «Знай наших», — самодовольно подумал Студент.

Впереди расстилалось широкое поле военного аэродрома. У открытого люка грязно-серого самолета приветственно махал им рукой дядюшка Цан.

— У нас большая радость. Мои ребята Катеньку нашли… — заговорил он возбужденно, обняв Студента, — Я хотел сам лететь с Графом… Но… В общем, ты летишь… Уж постарайся, ладно? — Он незаметно сунул ему в карман пистолет, подтолкнул к открытому люку. — Чтоб они живыми, здоровыми и веселыми вернулись… На тебя надежда…

5

В широком отсеке самолета вольготно откинулись шесть синеватых кресел, самодовольных, пышных, точно выкроенных из кожаных перин. Студент погрузился в ласковую глубину одного из них, затаил дыхание от удовольствия.

Вошел Граф, и тут же оглушительно взревел мотор, устрашающе загрохотало, заскрежетало все вокруг, готовое вот-вот рассыпаться обломками. Ожившая, разъяренная от нетерпения махина содрогнулась, медленно, нехотя, потом быстрее, торопливее запрыгала по кочкам. Студент вцепился в подлокотники кресла, всем телом ощущая противное содрогание.

Наконец самолет оторвался от земли и словно завис на месте: в иллюминаторе замелькали убегающие вершины деревьев.

Граф с закрытыми глазами сидел рядом. Острый прямой нос, сдвинутые вниз брови, прочерченные опытным гримером глубокие старческие морщины вокруг рта, на лбу, искусно скроенный парик — волнистые седые волосы. Что-то сильно тревожило его: сжатые губы нервно подрагивали, дважды их тронула скупая горькая усмешка, но выглянувшие зубы, как бы в наказание за неуместные усмешки, сдавили нижнюю губу так, что она побелела.

— Первый полет?

Студент удивился, что сквозь этот адский шум может пробиться человеческий голос.

— Первый… Спасибо вам!

И снова удивился: его услышали.

— Мне? За что?

— Ну… Что доверили… Что взяли с собой… Я не подведу… Увидите…

— Надеюсь…

Странное чувство испытывал Студент. Граф вроде бы говорил не с ним, а с кем-то другим, кого видел закрытыми глазами.

— Довольны работой у нас?

— Да, очень… Я бы мог больше…

— Не спешите, — остановил его Граф. — Вам еще надо узнать мир, в котором мы живем… Я ведь странный человек, не к деньгам стремлюсь… Меня привлекает сам процесс игры, схватка с равными. Жажда власти — худшая, позорнейшая из человеческих страстей… Она вытравила из человека чувства достоинства, чести, гордости. Люди разучились смотреть друг другу в глаза. Герои превратились в трусов, чтобы тихонько отсидеть свою жизнь в уголке, умные стали играть роль глупцов, чтобы их уважали начальники, а зрячие прикинулись слепыми, чтобы не стать свидетелями…