Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке - Габриэль Маркес

Когда Улисс увидел в боковое зеркальце приближавшуюся машину, он попытался оторваться от нее, но ничею не мог выжать из мотора. Все это время они ехали без остановки и устали до полусмерти от бессонной ночи и жажды. Эрендира, задремавшая на плече Улисса, очнулась в страхе. Увидев военную машину, уверенно настигавшую их, она с наивной отвагой схватилась за пистолет в кобуре.

— Не стреляет, — сказал Улисс. — Это пистолет Фрэнсиса Дрейка.

Он ударил по нему в ярости раз-другой и выбросил в окно. Машина коменданта обогнала грузовичок с птицами, наголо ощипанными ветром, и, круто развернувшись, встала поперек дороги.

Я встретил бабку и внучку в нору их самого пышного расцвета, однако заинтересовался всеми подробностями много позже, когда Рафаэль Эскалопа* поведал нам в своей песне о трагической развязке драмы, и мне подумалось об этом стоит рассказать. В ту пору я торговал энциклопедиями и медицинскими книгами поблизости от города Риоча. Альваро Сепеда Самудко* тоже мотался по этим краям, сбывая аппараты для охлаждения пива. Он усадил меня в свой грузовичок, и пока мы колесили по всем селениям, он порывался говорить со мной о серьезных вещах, но мы так много говорили ни о чем и выпили столько пива, что не заметили, как пересекли пустыню и очутились на самой границе.

Вот там и стоял шатер случайной любви, над которым красовались туго натянутые полотнища с призывными надписями: «Нет лучше Эрендиры!», «Приходите снова — Эрендира всегда готова!», «Без Эрендиры жизнь не жизнь!» В нескончаемую очередь сбились мужчины разного достатка и разных стран, и эта огромная очередь походила на змею с человечьими позвонками, которая подрагивала в полудреме, растянувшись на площади, во дворах, на крытых рынках и шумных утренних торжищах, на всех улицах суматошного города, где суетились заезжие спекулянты. Каждая улочка была притоном, каждая развалюха — кабаком, каждая дверь — пристанищем беженцев. Невнятная разноголосица музыки и протяжные выкрики продавцов вливались истошным паническим ревом в одуряющей зной города.

Среди сонма бездомных бродяг и бездельников был и Блакаман — добрая душа; взобравшись на стол, он молил найти ему живую гадюку, чтобы тут же показать на самом себе чудодейственные свойства изобретенного им противоядия. Была там и женщина, превратившаяся в паука за непокорство родителям. За пятьдесят сентаво она дозволяла трогать себя любому, кто желал удостовериться, что это не обман, и охотно отвечала на все вопросы, касаемые ее злосчастной судьбы. Был там и посланец вечной жизни, без устали возвещавший, что со звезд на землю слетит Чудовищная летучая мышь, которая своим опаляющим серным дыханием, нарушит весь порядок в природе и вытащит на поверхность все сокрытое в морских глубинах.

Единственной тихой заводью в городе был квартал терпимости, куда докатывались тлеющие угольки городской суматохи. Женщины, попавшие сюда из четырех квадрантов морской розы, зевали со скуки в пустых гостиных. Они дремали в креслах, никто не будил их, не требовал любви, и им ничего не оставалось, как ждать пришествия чудовищной звездной мыши — под мерный шелест вентиляторов, привинченных к потолку. Внезапно одна из женщин резко встала и направилась в галерею, украшенную анютиными глазками. Внизу на улице толпились те, кто жаждал Эрендиру.

— Интересно, — крикнула им женщина, — что у нее такого по сравнению с нами?

— Письмо сенатора, — отозвались из очереди. На крики и смех выскочили остальные девицы.

— Который день, — сказала одна, — а очередь не убывает! За пятьдесят песо всем и каждому! Ну и ну!

Та, что вышла первой, заявила с решительным видом:

— Пойду взгляну, что там из золота у этой пискушки.

— Я тоже, — подхватила другая, — все лучше, чем без толку греть стулья.

По пути к ним присоединились остальные, а когда они подошли к шатру Эрендиры, это уже была толпа разъяренных девок. Они ворвались внутрь и стали лупить подушками мужчину, который в ту минуту самым наилучшим образом тратил свои кровные денежки, скинули его на пол и, взяв за ножки кровать, где лежала нагая Эрендира, вытащили ее прямо на улицу.

— Это произвол! — орала бабка. — Безродные твари! Дешевки! — а потом в сторону очереди: — Ну на что вы годитесь, бабье охвостье! На ваших глазах творят такое безобразие над беззащитным существом, а вы — хоть бы что, дохляки поганые.

Она кричала, как оглашенная, дубася всех, кто попадался ей под руку, жезлом, но ее бешеные вопли тонули в криках и злых насмешках толпы.

Эрендира не могла спастись от такого позора — ей не позволяла собачья цепь, которой бабка приковывала ее к кровати после неудавшегося побега. Никто не причинил ей никакого вреда: нагую Эрендиру пронесли на ее алтаре под кисейным пологом, словно это было шествие — аллегория с грешницей в оковах, и под конец засунули в раскаленную клетку посреди главной площади. Эрендира сжалась в комочек, спрятала в ладони сухие без слезинки глаза, и вот так лежала на самом пекле, кусая от стыда и бессильной ярости тяжелую цепь своего злосчастья, пока какая-то сердобольная душа не прикрыла ее рубашкой.

Это был тот один-единственный раз, когда я увидел ее воочию, но со временем узнал, что они с бабкой обретались в пограничном городке под покровительством местных властей, пока не набили доверху огромные сундуки. Лишь тогда старуха с внучкой покинули пустыню и двинулись к морю. Во все времена никому не доводилось видеть такого скопища богатства в царстве бедняков. Нескончаемо тянулись запряженные волами повозки, на которых громоздилось пестрое крикливое барахло, как бы возрожденное из пепла сгоревшего особняка. Там были не только императорские бюсты и самые диковинные в мире часы, но и купленный по случаю рояль, и новый патефон с набором душещипательных пластинок. Индейцы, шагавшие гуськом по обе стороны каравана, охраняли имущество, а духовой оркестр возвещал об этом победном шествии в каждом городе.

Бабка сидела в паланкине, увитом гирляндами из цветной глянцевой бумаги, под ярким шелковым балдахином и непрерывно жевала зерна маиса, которыми всегда была набита ее старая матерчатая сумка. Бабкины габариты стали еще монументальнее, потому как под блузу она надела парусиновый жилет, в карманах которого точно патроны в патронташе, лежали слитки золота. Рядом с ней сидела Эрендира, одетая в цветастое шелковое платье с длинными кистями, но на ее щиколотке по прежнему была собачья цепь.

— Тебе грех жаловаться, — сказала бабка, когда остался позади пограничный город. — У тебя царские наряды, роскошная постель, собственный духовой оркестр, и прислуга — четырнадцать индейцев. Это же чудо!

— Да, бабушка, — сказала Эрендира.

— Когда я тебя покину, — продолжала бабка, — тебе не придется жить щедротами мужчин, ты купишь дом в самом важном городе и станешь свободной и счастливой.

Это был совершенно новый и неожиданный поворот в бабкиных взглядах на будущее. Но о долге бабка не заговаривала, да и он становился все более мудреным, а сроки уплаты удлинялись, так как расчеты были теперь более сложными и запуганными. Эрендира ни единым вздохом не выдала, что у нее на душе. Она молча сносила все постельные пытки в едком тумане свайных селений, в зловоньи, идущем от селитряной жижы, в лунных кратерах тальковых карьеров, а бабка меж тем без устали расписывала ее счастливое будущее, точно гадала на картах. Однажды у гром, выбираясь из мрачной котловины, они уловили в ветре древний запах лавра, услышали обрывки чужестранной речи и ощутили вдруг какое-то стеснение в груди, великую жажду жизни. И было так потому, что они вышли к морю.

— Вот оно, гляди! — сказала бабка, жадно вдыхая прозрачное сияние Карибского моря, ибо полжизни пробыла в пустыне. — Нравится?

— Да, бабушка.

Там они и поставили свой шатер. Бабка проговорила всю ночь так и не смокнув глаз, и минутами тоска о невозвратном прошлом путалась в ее словах с видениями грядущего. Потом она заснула, проспала дольше обычного и проснулась, успокоенная шумом волн. Но когда Эрендира усадила ее в ванну, бабка снова взялась предсказывать будущее, и ее неистовые речи смахивали на горячечный бред.

Ты станешь властительницей земель, — говорила она. — Самой знатной дамой. Тебя будут боготворить все твои подданные, почитать и превозносить самые высокие власти. Капитаны кораблей станут посылать тебе цветные открытки из всех портов мира.

Эрендира не слушала ее. Теплая вода, настоянная на мелиссе, стекала в чан по желобку, проведенному из кухни. Эрендира чуть дыша, с застывшим лицом черпала эту воду тыквенной плошкой и обливала бабкины намыленные телеса.

— Слава о твоем доме будет передаваться из уст в уста от Антильских островов до Голландского королевства, — вещала бабка. — И дом твой станет могущественнее президентского дворца, потому что в стенах твоего дома будут обсуждать государственные дела и вершить судьбы нации.