Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке - Габриэль Маркес

— Она сама узнает, — сказала Эрендира. — Она все видит во сне.

— Когда ей приснится, что ты уезжаешь, мы будем по ту сторону границы. Мы переедем, как контрабандисты… — проговорил Улисс.

Он схватился за пистолет, точно герой приключенческого фильма, и изобразил звуки выстрелов, чтобы развеселить Эрендиру своей отвагой. Она не сказала ни да ни нет, но глаза ее вздохнули, и она поцеловала Улисса на прощанье. Улисс растроганно шепнул:

— Завтра мы увидим море и корабли.

В тот вечер, чуть позже семи, когда Эрендира расчесывала бабке волосы, снова задул Ветер ее несчастья. В шатре укрылись индейцы-носильщики и хозяин духового оркестра, ожидавшие жалованья. Бабка, только что пересчитавшая бумажные деньги, которые держала в большом ларе рядом с собой, сверила свои записи в приходно-расходной книге и лишь потом выдала плату старшему из индейцев.

— Вот тебе, — сказала она, — двадцать песо за неделю, минус восемь за еду, минус три за воду, минус пятьдесят сентаво, почти даром, за новые рубашки — итого восемь с половиной песо. Пересчитай хорошенько.

Старший пересчитал деньги, и все четверо индейцев удалились, почтительно кланяясь.

— Спасибо белолицая сеньора.

Следующим на очереди был хозяин оркестра. Бабка заглянула в свою толстую тетрадь и окликнула фотографа, который пытался прилепить к муфте аппарата заплатки из пластыря.

— Ну так как? — спросила она. — Платишь или не платишь четвертую часть за музыку?

Фотограф даже не поднял головы.

— На снимках музыки нет.

— Но она вызывает у людей охоту сфотографироваться, — возразила бабка.

— Ничего подобного, — сказал фотограф, — эта горе-музыка напоминает им о покойниках, и они получаются с закрытыми глазами.

Тут вмешался хозяин оркестра.

— Музыка ни при чем, они закрывают глаза из-за вспышек магния.

— Нет, из-за музыки, — упорствовал фотограф.

Бабка прекратила спор.

— Ну и жом! — сказала она. — Вон какой успех у сенатора Онесимо Санчеса, а все потому, что при нем музыканты. — Потом со всей суровостью заключила: — В общем, или плати, давай, что положено, или ищи своего счастья сам. Разве справедливо, чтобы бедная девочка взваливала на себя все расходы.

— Я и сам найду свое счастье, — сказал фотограф. — В конце концов я человек искусства, а не кто-нибудь…

Бабка пожала плечами и занялась музыкантом. Она протянула ему пачку денег в полном соответствии с суммой, указанной в тетради.

— Всего сыграно двести пятьдесят четыре пьесы, — сказала она, — пятьдесят сентаво за каждую и еще тридцать две по воскресеньям и в праздничные дни — по шестьдесят сентаво за каждую. Стало быть, сто пятьдесят шесть песо двадцать сентаво.

Музыкант денег не взял.

— Нет, сто восемьдесят два песо и сорок сентаво, — сказал он. — Вальсы дороже.

— Это с чего?

— Они грустнее, — сказал музыкант. Бабка все-таки всучила ему деньги.

— Значит, на этой неделе сыграешь по два веселеньких танца за каждый вальс, который я тебе должна, — и мы квиты.

Музыкант, как ни пытался, не мог постичь старухину логику и лишь запутался еще больше. Страшным ударом ветра чуть не сорвало цирковой шатер, и следом в наступившей внезапно тишине четко и зловеще крикнула сова.

Эрендира не знала, как скрыть волнение. Она захлопнула крышку сундука с деньгами и задвинула его под кровать. Когда старуха взяла у нее ключ, она сразу поняла, что внучке не по себе.

— Не бойся, — сказала бабка, — ночью в ненастье всегда ухают совы. — Однако и старухе стало жутковато, когда она увидела, что фотограф закинул на плечо штатив и собрался уходить. — Хочешь, оставайся до утра. В такую ночь смерть бродит повсюду.

Фотограф тоже слышал протяжное уханье совы, но не изменил своему слову.

— Оставайся, голубчик, — наседала бабка, — как-никак я к тебе привыкла.

— С уговором — за музыку я не плачу, сказал фотограф.

— О нет! — возразила бабка. — Это ни за что.

— Вы никого не любите, — бросил фотограф. — Вот и все!

Старуха позеленела от ярости.

— Тогда убирайся отсюда! — крикнула она. — Ублюдок…

Оскорбленная, разобиженная до глубины души, она крыла его почем зря, пока Эрендира готовила ее ко сну. «Поганое отродье, — шипела бабка, — что может знать этот жалкий выползок о чужом сердце!» Эрендира не обращала внимания на ее слова. В те короткие минуты, когда стихал ветер, совиный крик взывал к ней все настойчивее, надрывнее, и она, бедная, терзалась в нерешительности.

Бабка улеглась, исполнив весь ритуал, какой когда-то неукоснительно соблюдался в ее старинном особняке. Эрендира долго и старательно обмахивала бабку веером, и та, пересилив наконец свой гнев, мерно задышала, втягивая в себя бесплодный воздух пустыни.

— Завтра встань пораньше, — сказала она, — и приготовь травяной отвар, чтобы мне искупаться до людей.

— Хорошо, бабушка.

— А потом выбери время и простирни одежду индейцев, тогда мы с них удержим деньги на следующей неделе.

— Хорошо бабушка.

— И спи медленно, чтобы не устать… завтра у нас четверг — самый длинный день недели.

— Хорошо, бабушка.

— И накорми страуса.

— Хорошо, бабушка, — сказала Эрендира.

Она оставила веер в головах кровати и зажгла свечи возле баула с костями покойников. Уже во сне бабка запоздало распорядилась:

— Не забудь зажечь свечки Амадисам.

— Хорошо, бабушка.

Эрендира знала: когда бабка бредит, ее не добудиться, даже если задрожит земля. Она прислушалась к завыванию ветра за стенами шатра, но как и в прошлый раз, не разгадала, что ветер пророчит ей беду. Когда вновь раздалось уханье совы, Эрендира выглянула в темень, и неосознанная тяга к воде взяла наконец верх над грозными чарами старухи.

Но не успела Эрендира отойти на пять шагов от шатра, как нос к носу столкнулась с фотографом, который привязывал пожитки к багажнику велосипеда. Его понимающая улыбка ободрила девочку.

— Лично я ничего не знаю, — ухмыльнулся фотограф, — ничего не видел и не стану платить за музыку.

Он раскланялся на все стороны света и укатил прочь. Собрав всю свою волю, Эрендира помчалась в кромешную тьму, где сквозь ветер натужно ухала сова.

На сей раз старуха незамедлительно обратилась к властям. Комендант местного гарнизона чуть не свалился с гамака, когда она в шесть утра ткнула ему в лицо письмо сенатора. Отец Улисса ждал в дверях.

— Еще чего! На кой ляд мне твоя бумажка! — заорал комендант. — Да и вообще я читать не обучен.

— Это рекомендательное письмо сенатора Онесимо Санчеса, — цедя слова, проговорила бабка.

Комендант гарнизона без лишних разговоров схватил винтовку, висевшую рядом с гамаком, и громовым голосом стал отдавать приказы подчиненным.

Через пять минут военная машина неслась к границе наперекор ветру, который заметал следы беглецов. Впереди, рядом с водителем, сидел сам комендант. Позади — голландец с бабкой, а на подножках с обеих сторон пристроились два вооруженных солдата.

Недалеко от городка они задержали колонну грузовиков, крытых брезентом. Какие-то люди, сидевшие в кузовах, приподняли брезент и наставили на военную машину пулеметы и винтовки с оптическим прицелом. Комендант спросил водителя головного грузовика, на каком расстоянии отсюда повстречался им фермерский грузовичок с птичьими клетками. Водитель рванул с места, не удостоив его ответом.

— Мы не стукачи, — бросил он на ходу, — мы — контрабандисты.

Перед самым носом коменданта проскочили один за одним закопченные стволы пулеметов. Улыбнувшись, он воздел руки к небу.

— Стыдоба! — крикнул комендант вдогон. — Разъезжать среди белого дня!

На борту кузова последнего грузовика была выведена надпись: «Я мечтаю о тебе, Эрендира!»

Чем дальше военная машина удалялась к северу, тем суше становился ветер, а солнце, озлившись на ветер, палило так, что в машине с поднятыми стеклами нечем было дышать от жарищи и пыли.

Бабка первая углядела фотографа; он жал изо всех сил на педали явно с той же целью, с какой на предельной скорости неслась комендантская машина, и единственной защитой от солнечного удара служил ему носовой платок, повязанный на голове.

— Вот он! — крикнула бабка. — В сговоре с ними, ублюдок!

Комендант приказал одному из солдат заняться фотографом.

— Бери его и жди здесь, — сказал он. — Мы скоро вернемся.

Солдат спрыгнул с подножки и, напрягая голос, дважды рявкнул «Стой! Стой!» Но из-за встречного ветра фотограф решительно ничего не услышал. Когда его обогнала военная машина, старуха сделала ему какой-то загадочный знак. Фотограф принял это за приветствие, улыбнулся и дружески помахал рукой. Он не услышал выстрела, перевернулся в воздухе и рухнул замертво с размозженной головой на свой велосипед, так и не узнав, за что и почему его настигла пуля.

Ближе к полудню преследователи увидели перья, которые уносил обжигающий суховей. Прежде им никогда не встречались такие перья, но голландец тотчас признал их, потому что это были перья его птиц, выдернутые ветром. Водитель изменил направление, нажал до отказа педаль, и через полчаса, а то и раньше они заметили на горизонте грузовичок.